В это время было написано и отправлено -
Письмо, о котором Пушкин не знал:
«Милостивый государь Павел Иванович,
Не сочтите моё повторное к Вам обращение грубостью, намерения мои до того честны, что я, будучи увлёчен ими, не могу не разделить их с Вами, кого считаю человеком одного со мной образа мысли. Вам известно, в Греции может случиться революция, это достойный пример для наших соотечественников, с тем различием, что грекам выпало счастье бороться с пришедшими к ним османами, нам же предстоит подняться против собственной же власти. Революция в Греции может, однако, помочь нам с нашим делом иначе. Если к грекам примкнут и русские, мыслящие свободно, то Александру останется благословить их, что он не сделает, либо отвергнуть. Этот случай будет, мне кажется, подходить нам. Иные, прежде активно не поддержавшие бы идеи русской демократии, теперь, оказавшись в немилости, бросятся к нам, готовым их принять. Я имею в виду, например, И.Каподистриа, благоволящего грекам, но рассудительного в своей службе и оттого бездействующего. Надеюсь встретиться с Вами и остальными, я направляюсь на юг и наверно буду искать с Вами встречи.
Остаюсь Вашим верным сторонником,
Искренне Ваш
Кн. К.»
Не будем до поры отвечать, кем был подписавшийся Кн. К. Скажем лишь, что упоминаемый в письме Александр — третий Александр в нашей истории — не какой-нибудь ненужный нам Александр, а Его Императорское Величество Государь Александр Первый. Адресатом же, распечатавшим конверт и как раз начавшим читать знакомые нам строки, был Павел Иванович Пестель.
О Зюдене удалось узнать довольно много, с учётом того, что прежде не было известно ничего.
Узнали, что он был невысокий, средних лет, русый, возможно, сутулый — словом, похож со спины на покойного Стеклова.
Узнали, что он уехал в Бессарабию «поднимать наших» — кого «наших»? Неизвестно. Все недели, проведенные в Юрзуфе, пропали даром: Зюден не собирался встречаться ни с Дорином Рыулом, ни с греками, доверив Ипсиланти то, с чем тот справлялся без посторонней помощи, и что было Турции исключительно полезно. Следы турецкого шпиона в Крыму не представлялось возможным отыскать.
Время, драгоценное время, решавшее всё — было упущено. Бездарно и трагично потрачено — ради чего? Пусть ради информации, но что теперь делать с ней?
Из Ялты, горными тропами, через Кикенеиз и Бахчисарай Француз с Раевскими добрались до Симферополя.
В Петербург было отправлено письмо с просьбой изменить в весеннем указе о ссылке место конечного назначения: написать «Бессарабская губерния».
Нессельроде письмо получил и выпросил у государя нужную подпись. Он один не был удивлён новому пути Француза. Шифровка Зюдена гласила «Днестр», а значит, следовало уделить больше внимания Молдавии, тем более, никто не давал гарантий, что Зюден задержится в Крыму. Загодя, ещё летом, граф велел перевести в Бессарабию из Екатеринослава генерала инфантерии Инзова, который единственный из всего местного начальства был в курсе тайного задания Пушкина; но не будем отвлекаться от того времени, когда последняя верста, отделявшая одинокую кибитку Француза от Бессарабии, осталась позади.
…Дождило; с холмов спускались чередою тёмно-зелёных полос колеблемые ветром вертограды; редкие селения белели церквами сквозь дождь; и мы простим Пушкину отвращение, с которым въехал он в этот край, ибо молдавская земля в ненастную погоду выглядит и впрямь уныло.
В Кишинёве месяц спустя — «Союз» меняется — в Каменку! — снова Раевские и их родня — разведка Александра Раевского
Не сыщет ввек дороги
Богатство с суетой;
С наемною душой
Развратные счастливцы…
Разбитою дорогой, мимо сирых молдавских лачуг, мимо садов, расстающихся с последней желтизною и неуклонно буреющих, мимо ветшающих греческих и еврейских хат, мимо стад, бредущих по мокрым лугам под ленивые окрики чобана; в длинном дорожном плаще, бьющемся за спиной, открывающем иногда чёрный с золотом полковничий мундир, в неуставной меховой шапке, полюбившейся во время службы в Кавказском отдельном корпусе, со сложенными в кармане очками въехал в Кишинёв Александр Николаевич Раевский.
Заезжий дом купца Наумова он нашёл почти сразу. Подъехал к нему в тот момент, когда одно из окон в доме отворилось, и наружу повалил густой белый дым. Странное зрелище привлекло Раевского. Он объехал вокруг дома, гадая, не случился ли пожар, но не было слышно ни криков о помощи, ни вообще каких-либо звуков. Спешившись и привязав коня, Раевский, всё ещё недоумевая, подошел к двери и постучал.
Дверь открылась, и в лицо Раевскому выдуло ещё более густой и плотный дым. Потерявшись в его клубах, гость не смог сперва разглядеть, кто же встречает его на пороге. Откашлявшись и прикрыв очками слезящиеся глаза, он с трудом различил перед собой крепостного Никиту Козлова.
Никита узнал Раевского и запричитал, замахал руками, разгоняя чад. Причина странного явления стала понятна тотчас же, как Раевский принюхался. Дым оказался табачным.
— Пушкин, — крикнул Раевский в облачные недра дома. — Господин Француз! Александр Сергеевич!
— Барин пускать не велели-с, — Никита отступил в сени, заваленные, как показалось Раевскому, снегом.
— Александр Сергеевич, это я! Раевский! Ваш сотрудник!
Из дыма соткался низенький силуэт, принявший вскоре форму коллежского секретаря Пушкина. В руке у Пушкина была трубка, за ухом торчало свежее перо, второе перо — обгрызенное и испачканное чернилами — в другой руке. Агент Француз был в нижней рубашке, свисающей до колен поверх штанов для верховой езды; волосы его были растрёпаны.
При виде Раевского Пушкин издал вопль, сделавший бы честь его африканским предкам, бросил перо и трубку на пол, на груду клочков бумаги, принятых Раевским за снег, и, вытянув руки, кинулся к вошедшему. Александр Николаевич непременно упал бы, сбитый с ног налетевшим на него взъерошенным курчавым снарядом, но Никита подхватил его сзади и мягко прислонил к стене.
— Александр, — вопил Пушкин. — Господи, неужели! C'est vous! Нет, вы мне померещились в табачном бреду! Дайте я ущипну вас!
— А!!
— Проклятье, перепутал. Себя! Ущипните меня немедленно! Я не сплю?
Прошли в комнату, напоминавшую Помпеи на утро после извержения.
— Ну, что вы тут?
Пушкин скрылся за ширмой и оттуда сказал:
— Подыхаю от скуки. Александр, прошу вас, скажите, что вы заехали не просто так.
— Не просто.
Ширма содрогнулась от радостного вопля.
— Месяц! — Пушкин вышел уже в свежей сорочке и жилете. — Я месяц сижу в этом проклятом Кишинёве! Анафура папучий ши бурикул мэмукуций луй! Простите, это по-молдавски… Ну, — Француз вцепился Раевскому в плечи, словно хотел оторвать эполеты, — рассказывайте скорей!
— Я правильно понял, что вам не удалось узнать ничего?
— Вовсе ничего! Совсем! Нимик! Ни единого ё…го следа Зюдена! Говорите, я сейчас умру, и это будет на вашей совести.
— А мне удалось.
Пушкин подпрыгнул и стал приплясывать, напевая: «ай-нанэ-нанэ». Оттанцевав секунд пятнадцать, он встряхнулся, потёр лицо и предложил Раевскому сесть.
— Я весь внимание. Ради Бога, не злитесь, этот дым, я только тем и занят, что курю и пишу.
Раевский успел уже привыкнуть к дыму, только протирал запотевающие очки.
— Понятно, что в Бессарабии Зюдену легко затеряться, и мы не можем вечно ждать, что он выдаст себя.
— Да.
— Посему, я отталкивался от того, что вы написали. Этот турок-грек, как бишь его?
— Ульген?
— Пусть Ульген. Он сказал: «поднимать наших».
И Раевский рассказал ход своих мыслей.
«Наших» — это слово удивило его. Под «нашими» должны были подразумеваться турки, возможно, другие шпионы, но как их можно поднимать? Греки? — подумал тогда Александр Николаевич. Но греки, фактически, были уже «подняты» Ипсиланти; оставим их как запасную версию. Кого можно поднимать на Днестре? Во-первых, это должны быть люди близкие к Зюдену, те, кого он мог назвать «наши». Во-вторых, их можно было «поднять», т. е., по меньшей мере, подвигнуть на какие-то решительные действия. И раз Зюден к ним вхож, получается, они не слишком афишируют своё существование — это было бы слишком опасно для шпиона. Вывод: некое тайное общество, не поддерживающее современную Русскую политику. Круг сузился до пары подозреваемых: масонов и «Союза Благоденствия».