— Едет, — бросил на ходу Пушкин и поспешил обратно в дом, оставив Раевского объяснять, кто именно едет. А что, пусть отдувается. Где-то он ходил последние дни? Не в спальне ли Аглаи пропадал?
Карета остановилась во дворе. Гувернантка юных Катерины и Адели, вышедшая с девочками на прогулку, громко сказала:
— Как полагается приветствовать гостей?
Никто так и не узнал ответа, потому что в этот момент затянул бодрую военную песню выезжающий из-за дома Василий Львович. Елена Раевская, высунувшая было в окно бледное личико, тут же отпрянула: она побаивалась дядюшкиного пения. Где-то в глубине дома Аглая картинно приложила руку ко лбу и сказала: «Ах! не разболелась бы голова». Всё это — растерянных девочек, чахоточную барышню, захлопывающую в страхе окно, оглушительного Василия Львовича в парадном мундире — увидели вышедшие из кареты.
Первым шёл плотный холёный мужчина с редкими, но бережно уложенными волосами и такими же усиками; за ним — высокий, необычайно красивый адъютант (на него засмотрелись из окна нижнего этажа Сонюшка, и из окна верхнего — Аглая); замыкал же молодой человек с тонким, каким-то вдохновенным лицом и походкою до того легкой, что казалось, вот-вот он сделает неосторожный шаг и улетит в снеговое небо. Это и был Иван Якушкин.
Василий Львович, завидев гостей, прекратил петь, спрыгнул с коня и кинулся обниматься с первым из приехавших — графом Орловым.
Адъютант кивнул вышедшим навстречу домочадцам:
— Охотников. Content de vous rencontrer.
Якушкин же оглядел двор прозрачно-одухотворённым взором и увидел Пушкина, бегущего к нему. В Петербурге они виделись мало, но запомнили друг о друге только хорошее, здесь же оба до того одичали, что, не тратя времени на этикет, обнялись.
— Господи, Иван Дмитриевич, вы — привет из мира, который, я думал, обо мне не вспомнит.
— Какими судьбами здесь, Александр Сергеич? — Якушкин выговаривал «с» чуть пришепётывая, так что выходило «Щергеич». — Вы, знаю, сосланы, но до меня доходило, что где-то на Тавриде.
— Et pourtant me voilà, скитания мои закончились в Кишинёве, тут же я навещаю Раевских.
— А я, представьте, не знаю здесь никого, кроме Орлова и вас.
Приехал знакомиться? вербовать Василия Львовича?
— Сверчок! — Орлов заметил Александра. — И вы здесь!
— Вы знакомы? — удивился Якушкин.
— Ещё по «Арзамасу». А в Кишинёве встретиться вовсе легко. Пушкин уж и с моим братом стреляться успел…
Вышедший навстречу гостям Александр Раевский озадаченно посмотрел на Пушкина.
— Вы чем вообще занимались в Кишинёве? — спросил он, подойдя.
Француз вздохнул:
— Это был очень скучный месяц.
(А история с дуэлью, действительно, имела место двумя неделями ранее. Ссора случилась во хмелю, тут же и разрешилась — к счастью, без кровопролития).
Пришли в дом. Тут произошла заминка.
— Иван Дмитриевич! — представил Якушкина Василий Львович. — Мы с ним как-то виделись, давненько уж. Рад возобновить знакомство, а вам представить такого замечательного человека, ну.
Якушкин нервно оглянулся на Александра, заморгал и сказал что-то в том смысле, что да, он действительно видел Давыдова прежде, но это было столь давно и недолго, что и знакомством назвать нельзя. Пушкина толкнули в бок; оказалось — Раевский.
— Тоже не верите? — спросил Француз.
— Совершенно не верю, — кивнул Раевский. — Орлов их сейчас познакомил, раньше они разве только слышали друг о друге.
— Посмотрите на Аглаю.
Мадам Давыдова прямо-таки пожирала Якушкина взглядом, предпочтя его даже Охотникову.
— Не обращайте внимания, — Раевский поправил очки. — Аглая в наших делах не участвует. У неё к Якушкину свой интерес.
— Петька, Прошка, шампанского гостям! — Александр Львович впервые за время пребывания Пушкина в Каменке оказался в своей стихии: был повод распоряжаться слугами. Напрочь не понимающий ни жизни, ни своего места в ней, Александр Львович обнаружил отличные хозяйско-организаторские способности. Петька и Прошка притащили вёдра со льдом, там стояли бутылки, сплошь в мелких капельках; были зажжены свечи, Катя и Адель усажены за рояль играть в четыре руки, повара уже начали что-то печь… Быть бы ему дворецким, — подумал Пушкин, — цены бы не было.
В разговорах, песнях и весёлых спорах пролетела первая неделя пребывания Якушкина, Орлова и Охотникова в Каменке. Гости, окончательно влившиеся в большое семейство, пели и пили со всеми, Якушкин, очарованный Аглаей, играл ей парижские песенки и рассказывал неинтересные анекдоты, остальные радостно наблюдали за ним. Александр Львович, единственный, кто не замечал романов супруги, с облегчением вверил Аглаю гостю, избавившись таким образом от необходимости развлекать вечно скучающую жену.
После завтрака сидели в тесной, но уютной мансарде. Василий Львович, взявшись исполнить нечто бравурное, забыл слова и уступил право песни гостям, но тут Аглая попросила подождать минутку и кинулась искать гуляющую по дому Адель. Старшая дочь Аглаи спела с гувернанткой-немкой некрасивую сентиментальную песню, а Аглая тем временем нашла Адель и заставила присоединиться к концерту. Катя и Адель коряво сыграли в четыре руки. Им вежливо похлопал, после чего Якушкин лично сел за фортепиано, Охотников взял у Василия Львовича гитару, они с Якушкиным переглянулись и вдруг запели марш Семёновского полка.
— Ну что такое, в самом деле, — расстроился Орлов. — Как на параде. Давайте-ка лучше что-нибудь любовное.
— Отчего же, мне нр-равится, — Аглая смотрела на поющих мужчин туманящимся взором. — Как по-р-русски? Пр-рочувстванно.
— А ты бы спела романс, — тронул её руку Александр Львович. — Аглаюшка блестяще поёт романсы, вам нужно это услышать.
— Ни смерть, ни страдания в дальнем краю не страшны нам в жарком бою… — пели Якушкин с Охотниковым. И после этих строк все разом посерьёзнели. Василий Львович принялся меланхолично крутить ус, Александр Львович нахохлился и закурил, Александр и Николай Раевские, прежде вполголоса препиравшиеся, умолкли в задумчивости.
— Мы верно служили при русских царях, дралися со славою-честью в боях…
— А что, — спросил Василий Львович, когда марш закончился, — как-то сейчас семёновцы?
— Да скверно живётся семёновцам при русских царях, — хмуро сказал Якушкин. — Как Аракчеев пришёл, совсем уж… — он ткнул растопыренными пальцами в клавиши: «д-ля-ммм!»
— Ура! — громко произнёс Якушкин. — В Россию скачет кочующий деспот!
Пушкин встрепенулся.
— Спаситель громко плачет, — продолжил Иван Дмитриевич. — А с ним и весь народ.
— Вы читали! — Пушкин вскочил со стула.
— Кто ж вас не читал, — улыбнулся Якушкин. — Вы — голос прогрессивной молодёжи, Пушкин. Да и мы…
— Старики, — хохотнул Орлов. — Он сейчас скажет «мы, старики».
— Мы, взрослые, остепенившиеся люди, — сказал Якушкин, — читаем и ценим.
Пушкин засветился. Глаза его разгорелись, он стал ходить вкруг стула, размахивая руками и доказывая, что в современной поэзии есть множество неоценённых имён. Орлов взялся возражать, сказав, что неоценённых имён не бывает, и народное признание — главный критерий для поэта.
— Откуда вам знать? — искренне удивился Пушкин. — Поэты-то здесь я и Василий Львович.
В углу кашлянул Александр Раевский.
— Я читатель, — с достоинством ответил Орлов.
— Так я же не лезу с рассказами, по какому правилу выбираю читателей.
Раевский закашлял громче.
— Пушкин! Народ вас любит, — Орлов не выглядел задетым, но всё более увлекался. — А вы оспориваете методы, по которым он выбирает, кого любить.
— Причём тут я! — почти возмутился Александр. — Сколько поэтов лишены народной любви потому, что их стихи, представьте, слишком сложны! Сколько прекрасных талантов!
— Для них нужно особое общество читателей, — сказал Раевский.
— Как и для мыслящих людей вообще, — согласился Василий Львович. — Нужно общество, отдельное от дураков, ну.