Тем временем в Тульчине — после взрыва — искупление грехов — примирение
Друзья! налейте кубки!
Ударим край о край.
— Ось яка заметiль, ваш'сокоблагородие! Не залишилася б у нас до самого Миколая Чудотворця.
Кутаясь в шубу, вошёл Алексей Петрович Юшневский. Степан захлопотал вокруг него, помогая раздеться.
— Що, ваш/сокоблагородие, змерзли? Ось я кажу — яка заметiль, така заметiль як почне дути, так i не перестане…
Юшневский не любил южные зимы за такие вот неожиданные затяжные метели, когда после тёплых недель вдруг приходил снегопад; городок заметало день, другой, пока не начинало казаться что всегда теперь будет только снег да вязкое, точно каша, небо, да сизая муть вместо горизонта. Первая в декабре нынешнего года пурга грозилась погрести Тульчин под сугробами, перекрыв всякое движение на дорогах.
— Алексей Петрович, — из комнаты вышел небольшой крепкий человек с глубоко посаженными глазами на широком лице. Голос у него был высокий, но хрипловатый, будто треснувший. — Заходите, дорогой, согреетесь.
— Благодарю, — Юшневский был от мороза весь красный и влажный. — Ну и погода. Вчера ещё солнце, а теперь…
Человек с треснувшим голосом обнял Юшневского и провёл в комнату.
— Якушкин рано уехал, — сказал он, — а то бы успел письмо получить. Сегодня утром привезли.
— Давайте мне, я пошлю его в Каменку.
— Обяжете. Садитесь, Алексей Петрович. Степан, самовар.
— Це зараз, — Степан убежал на кухню, бормоча, — це зараз виконаемо, хвилиночку…
— Как вам вести от Ипсилантия? Может, правда, это шанс?
— Для кого, Пестель? — Юшневский пригладил светлые волосы, растрепавшиеся под шапкой. — Что вы, сами хотите отправиться в подмогу грекам и валахам? — он усмехнулся.
— Я, признаться, склоняюсь к тому, что князь предложил. Если вы читали его заметки по поводу «Союза благоденствия», то…
— Читал и много слышал о них.
— Надеюсь, Давыдов с ними ознакомится и тоже выскажется.
— А вы ему передали?
— Да, с Якушкиным, — сказал Пестель. — Так вот, я нахожу оные идеи довольно удачными, хотя и торопится он… Торопится. Но возможность мне видится.
— А кого вы поведёте? — Юшневский со скептическим видом покусывал мундштук. — Орлова с ланкастерскими шалопаями? Шестнадцатую дивизию бранят за дело, Пестель, кому, как не вам это знать.
Пестель знал. Он недолюбливал Орлова за излишнюю доброту к солдатам. Солдат должно держать в строгости. Не доводить до отчаяния, разумеется, но и не баловать, а Орлов именно что балует. Армия призвана стать руками будущей революции, и если руки не будут тверды и послушны — лучше сразу отказаться от идеи кого-то бить.
Степан принёс пышущий жаром самовар, и сразу стало веселее.
— Похож, — Пестель щёлкнул самовар по золотому боку.
— Pardon?
— Да на Орлова. Круглый и горячий. Огня в нём много и домашней мягкости при том. А рассудку мало. Это, конечно, скверно. Но я говорю не о шестнадцатой дивизии, а о всей второй армии.
Юшневский улыбнулся одними губами; в глазах не появилось ни намёка на веселье. Он часто делал так — не от радости, а чтобы размять затекающие мышцы лица.
— Это вы, Пестель, на место Киселёва или самого Витгенштейна прицелились? Не высоко ли глядите, полковник?
— Армию можно склонить на сторону республики, если дать ей почувствовать себя борцами за республику греческую. Вернуться наши гренадеры с победой, их встретят, как героев, а царь — он-то, понимаете, всё молчал и медлил. А Киселёв близок к нам и сможет настроить людей.
— Всё так, — кивнул Юшневский. — Но это придётся осуществить уже весною. Без подготовки, на авось. Потом время будет упущено, да и император может в конце концов отправить две-три дивизии в помощь Ипсиланти, и мы потеряем оригинальность. Если выступать нам — то сразу после того, как Ипсиланти выступит.
— И это меня смущает, — сказал Пестель. — Но с другой стороны, всё может сложиться именно так, как нам выгодно. В Москве составят подробный план, а пока что, Алексей Петрович, склоняюсь к тому, чтобы послушаться нашего советчика… Это только моё мнение, разумеется. Но — выйдет у нас что-то, или придётся ждать и далее, — нужно держать это в тайне.
— Мы у всех на виду, — возразил Юшневский. — Союз Благоденствия вряд ли возможно скрыть.
Из сеней донёсся встревоженный голос Степана и свист пурги — открылась дверь.
— Пришёл кто-то? — крикнул Пестель.
— Ваш'сокоблагородие, вiн не хоче слухати, до вас проситься!
На пороге комнаты встал белый и искрящийся от снега человек в солдатской шинели. С короткой рыжеватой бороды падали тающие льдинки.
— Неужели не пустите? — вошедший вытер капли с лица. Ярко-зелёные глаза его чуть слезились от ветра. — Дайте хоть переждать бурю у камелька, Павел Иванович.
Пестель вскочил, едва не сбив чашку со стола.
— Вы! Как вы успели добраться, князь?
— Я спешил, — ответил человек в шинели. — Вы же знаете, я всегда спешу.
С некоторых пор Пушкин не любил взрывы и всё, связанное с ними. Поэтому, когда шкатулка в руках фройлен Венцке разлетелась вместе с частями тела самой фройлен, Пушкин упал на пол, свернувшись в комок, и завопил: «Ааааааасукадачтожгдеятамчтотовзрывается!!!» На него плеснуло кровью, рядом грохнулась на пол оторванная голова немки, а ещё через несколько мгновений заорали Раевский и Орлов. Охотников, напротив, молчал, застыв с открытым ртом и не замечая кровоточащего пореза на лице — задело отлетевшей щепкой.
Заряд, заложенный в крышку сундучка, был рассчитан на одного, зато уж досталось одному по полной. Немка взяла шкатулку неудачно, прижав её к груди и склонив над нею голову, так что вся сила взрыва нашла выход в теле несчастной гувернантки. Фройлен Венцке разлетелась по стенам и даже на потолок немного попала.
Орлов с Раевским перенесли случившееся легко: на войне доводилось видеть смерти пострашнее. Охотников, как впал в оцепенение, так в нём и пробыл следующие несколько минут, безучастно стоя в стороне, потом вдруг чихнул и после этого быстро оправился. У Пушкина поседела прядь за ухом, и появился мелкий тремор в кистях, прошедший, впрочем, после двух стаканов вишнёвой наливки из закромов Александра Львовича.
На грохот и крики сбежались почти все. К счастью, дамы в комнату заглянуть не успели: дорогу им преградили рухнувшие без чувств при виде кровавого месива на полу и стенах слуги Давыдовых.
Пушкин начал осознавать происходящее только час спустя. Проходили домочадцы, несли тряпки, крестились, падали в обморок, кричали и плакали, тормошили Пушкина, глядящего на них, как рыбка из аквариума. Стекло, отгородившее Француза от мира человеческих страстей, смогла пробить только рука Александра Львовича, держащая стакан с упомянутой нами наливкой. Выяснилось, что Француз, уже одетый в чистое, лежит в постели, рядом стоит на коленях Никита, прикладывающий ко лбу Пушкина лёд, а поодаль столпились братья Давыдовы с жёнами, семейство Раевских в полном составе и Орлов. Поискал глазами Охотникова и обнаружил у двери. Адъютант стоял, держась за перевязанную щеку, точно у него болел зуб.
— Слава Богу, — Александр Львович перекрестился, потом зачем-то перекрестил Пушкина и Никиту. — Такая трагедия, Боже милостивый, вы чудом остались целы.
Алёнушка Раевская, бледная, как привидение, зашаталась и повисла на руках Софии и Мари. Бедняжка была слишком ослаблена болезнью, чтобы спокойно выдержать потрясение.
Перебивая друг друга, Давыдовы с Раевскими объяснили Пушкину, что гувернантка Адели и Кати и была той самой воровкой-поджигательницей. Письма она украла с намерением шантажировать Якушкина. В комнате у неё нашли записку (почерк изменён, но рука Венцке угадывалась), в которой немка требовала от Якушкина двадцать тысяч рублей ассигнациями или золотом. Положить в указанное место, и далее в том же духе. Письма она держала в шкатулке, под крышку которой была заложена приличная порция пороху. Для чего нужно было фройлен Венцке превращать шкатулку в бомбу — Бог весть; может быть, так она рассчитывала быстро уничтожить письма в случае разоблачения, но не рассчитала заряд и погибла.