Выбрать главу

Вместо ответа, однако, возникла ниоткуда Катерина Раевская в самом непристойном виде, а потом кто-то схватил Пушкина за плечо и встряхнул:

— Просыпайтесь, барин. В Киев въехали.

Первые дни в Киеве — уроки английского — в гостях у Василия Львовича — Зюден был здесь?

Чье имя беглый след смущенья

Наводит на лице твоем?

П.Вяземский

Жизнь в Киеве была не быстрой, но полновесной. Всякая знать здесь чувствовала своё величие, а всякий мещанин чувствовал себя по-своему знатью, и держались все друг с другом так, словно были хозяевами — города ли, дома ли, камня ли под ногою, и на правах хозяев никуда не спешили.

Быв тут прежде сутки, проездом по пути в Екатеринослав, Александр ничего не разглядел и не запомнил, и только теперь по-настоящему осваивался в Киеве, привыкая к здешнему степенному ритму и нравам.

В первый же вечер Николя потащил Пушкина на званый ужин, где Александр попался на глаза энергичному пузатому человечку — местному дворянину Заполоньскому. Тот сразу стал расспрашивать, по какому поводу Пушкин оказался в столь отдалённых от Петербурга местах, превосходящих, впрочем, столицу по всем параметрам.

— Служите? — спросил Заполоньский, по-птичьи щуря на Пушкина блестящий глаз.

— Я — поэт, — громко сказал Александр, надеясь, что стоящая поблизости Катерина Николаевна отвлечётся от беседы с офицером и обернётся.

— Это как же, давно учредили такую должность — «поэт»? И жалованье у вас достаточное?

— И коллежский секретарь, — уныло добавил Пушкин. Он не мог взять в толк, серьёзно ли говорит с ним дворянин Заполоньский, или издевается.

— Служи́те! — благословил Заполоньский Пушкина. — Но не забывайте и о земных радостях, — и повлёк за собой в пёструю толпу гостей. Состоялись бесполезные, но крайне забавные знакомства с губернатором, его детьми, огромным количеством пухлых, сливочно-белых дам и местной кухней. Мгновенно запутавшись в именах и лицах, Пушкин покорно выслушал истории о прошлогоднем пожаре, о том, как некто Гриценко видел императрицу, о пользе сметаны и сырого теста от изъянов кожи, о том, что истинная набожность чужда столичным жителям и раскрывается только в провинции, о том, что блажен умеющий заглядывать в завтрашний день, потому как времена нынче ох! А также о породах гончих собак, о том, как у некоего Черпакова отсырел порох (Пушкин так и не понял, — по-настоящему, или в каком-то недоступном гостю переносном смысле), о русских реках и даже, кажется, о том, что приехал зверинец с живым гиппопотамом, у которого в хвосте, прости Господи, сховалась целая мортира.

В Екатеринославе Француз успел мысленно вычеркнуть Малороссию из списка интересных мест, но Киев захватил и ошеломил его. Этот город был непохож на всё, виденное прежде.

Николя два дня подряд водил Александра по городу. Иногда их сопровождали Мария и совершенно излечившаяся от чахотки Елена, но непрерывные подъёмы и спуски Киевских улиц были испытанием не для нежных женских ножек, и сёстры Раевские скоро стали отказываться от прогулок.

Ножки их, кстати, были последним утешением в бедном на подобного рода красоту Киеве. Когда местные барышни, уверенно шагавшие по размытым дорогам и редким мостовым, приподнимали юбки, переступая лужу, ноги, белеющие под юбками, оказывались такими же пухлыми и сливочными, как и видимые обычно части барышень. Может быть, они и воспламеняли страсть в чьих-то душах, но поэту, — рассудил Пушкин, — смотреть не на что.

Вечерами курили с Александром Раевским, ставшим, в противовес бодрому и яркому городу, сверх обычного сдержанным и циничным.

— Марию вы, верно, списали со счетов, — заметил Раевский, посверкивая очками, — теперь на Катю заглядываетесь?

— У вас настоящая мания, Раевский. Не устали подозревать меня в посягательствах на ваших сестер?

— Monsieur Француз, — Раевский сурово прищурился, что, правда, из-за очков выглядело менее грозно. — Вы хороший разведчик, но, когда дело касается женщины, вы легко выдаете свои чувства.

А Пушкин, сам того не замечая, бросал на Катю долгие взгляды, и, когда она проходила мимо, сидел с таким лицом, словно под кожу его затолкали весь романтизм, предшествующий описанной нами эпохе. Выразить любовь перед самой Катей не было возможности, оставалось выплескивать бурю вовне; неудивительно, что отдельные брызги долетали до наблюдательных стеклышек Раевского.

— Знайте: она вам не достанется.

Пушкин выдул длинную струю дыма.

— Катерина — предмет моего восхищения и преклонения, но, видит Бог, я не даю повода заподозрить здесь любовь.

Раевский пожал плечами:

— Я предупредил.

* * *

О деле вспомнил только на пятый день пребывания в Киеве.

Александр, возвращаясь с шумного, неустанно торгующего Подола, встретил подходящего к дому генерала Раевского и с ним — адъютанта с пшеничными волосами и незапоминающейся фамилией (не то Дуб, не тут Дуббе, не то какой-то Дубергхоф). Адъютант ухватил Пушкина и шепнул:

— Давыдов просит вас быть у него сегодня.

— Pardon?

— Приходите в шесть к Давыдову, там соберутся наши, и вам следует быть.

Еще один член общества? Провокатор? Надо, однако, прийти.

До шести оставалось ждать ещё долго, так что время Пушкин скоротал за трубкой и болтовнёй с Николя, потом, когда приближающийся визит стал занимать его мысли всё сильнее, вызывая беспокойное нетерпение, решил порадовать себя и увидеть Катю.

Катерина Николаевна перечитывала «Макбета», устроившись в гостиной. Прямо над головою её висели на стене сабли и шашки в пыльных ножнах, и строгая Раевская удивительно органично смотрелась в оружейной окантовке.

— Oh, Sasha, you're looking a little bit edgily. Is everything well? — спросила она.

— М-м, — сказал Пушкин, отлично понимающий английский, но говорящий на нём весьма посредственно. — Насинг сириоус. Ай эм жаст… Жаст… ай диднт суспект, зэт у ар хере.

— Простите, Саша, я слишком погружена в книгу, забываю, где я.

Пушкин смахнул с глаз розовую пелену, и слова «я тоже забываю где я, когда рядом вы» застряли ежом в гортани; Александр запёрхал в кулак.

— Может, вам меньше курить? — заботливо сказала Катерина. — Говорят, табак вызывает кашель.

— Ну уж нет, с чубуком я, наверное, до старости не расстанусь.

— Вы думаете? А по-моему, это мода, которая однажды пройдёт. Посмотрите — все молодые люди бросаются курить…

— Всё может быть, — Пушкин не собирался спорить с Катей о грехе табакокурения, тем более, сам всё чаще думал, что любой зависимости агенту Коллегии следует избегать. — Но мода привлекает тех, кто хочет нравиться, а я, если и бегу за модой, то только оттого, что это весело.

— Вам нужно завести семью, — Катерина вновь открыла «Макбета».

— Это почему?

— Because once your talent and your heart's flame may need some shelter, and it could be nothing else but family[16], - сказала она, одновременно пытаясь читать. — Otherwise you should really burn… I'm sorry for these pathetic words[17], извините, Саша. Я лезу с нравоучениями, но это я наслушалась от papa, вы должны меня простить. Просто подумала, что вы пропадёте один, — даже с учётом необыкновенности Раевской эти слова не могли быть намёком, но нечто глубинное, неосознаваемое самой Катей, в них можно было усмотреть.

Она говорит со мною о браке! — подумал Пушкин и мысленно усмехнулся. — А я-то полагал себя влюблённым мальчишкой, когда волочился за Мари. (так и подумал: «волочился». И куда делись ночь на корабле и крымский грот, и щемящее восхищение при виде её тонкого, подвижного, полного неудержимой жизни тела?) Вот теперь получай влюблённого мальчишку — по самое не могу.

вернуться

16

Потому что как только ваш талант и пламя вашего сердца могут нуждаться в каком-то приюте, и это может быть не что иное, как семья (англ.)

вернуться

17

В противном случае вы действительно должны гореть… Мне жаль этих жалких слов (англ.)