граф Нессельроде, присутствовавший там же, проводил с австрийским дипломатом Меттернихом больше времени, чем с кем-либо из русского двора, и передавал государю записки об опасности, которую могли нести миру испанцы, провернувшие — подумать только — успешную революцию, и итальянцы, добившиеся — не стыдно ли — того же;
Неаполь с Пьемонтом и Испания жили, подчиняясь теперь не воле единого правителя, но Конституции, в то время как Австрия собиралась выдвинуть войска и спасти колыбель Римской цивилизации от республиканской чумы;
офицер русской армии, валашский торговец и предводитель повстанцев Тудор Владимиреску стоял с армией пандуров, арнаутов и валахов в уезде Мехединць, предвидя впереди большую войну и готовясь к ней, пока администрация уезда создавала видимость охоты за Владимиреску, будучи на самом деле его сторонниками, — короче
Европа гудела, как вода на огне, не готовая ещё закипеть, но выпускающая на поверхность отдельные наполненные жаром пузыри.
Всё это, взорвавшееся пёстрой картою у нас перед глазами, сжалось в радужно переливающийся шар и отражением многоцветного стола завертелось в ложке с мороженным, ещё не донесённой Пушкиным до рта, но уже довольно близкой к сим первым из врат на пути к конечной цели всякого исторического процесса.
— С кем танцуешь? — Николай Раевский-младший смотрел поверх плеча Пушкина. Александр обернулся, и увидел спину дамы, идущей вдоль карточных столов, составленных у стены.
— Ты на неё смотришь?
— Её зовут Каролина, она красавица и обещала мне танец. А ты…
— С твоей сестрой, — Пушкин проводил взглядом Каролину, так и не найдя в её спине ничего особенного. — С Еленой.
— Вот как. Ты знал, что чертовски нравишься ей?
— Алёнушке? — изумился Пушкин, привыкший думать о ней, как о создании эфемерном, живущим где-то на самом краю материального мира. — Ты шутишь?
— Ничуть, она давно… Всё, молчу, — Николя захлопнул ладонью рот. — Ты ничего не слышал. Но если хочешь породниться, имей в виду, она пока свободна.
Я даже голос её не помню, — хотел сказать Пушкин, но удержался, а Николя уже позабыл о разговоре, снова высмотрев в толпе свою Каролину.
Голос у Елены Раевской оказался ей под стать — тоненький и прозрачный.
— А правда, — смущаясь, спросила она, когда перешли к медленной части вальса, — что вас в Петербурге хотел убить ваш соперник, и поэтому вас отправили на юг?
Пушкин споткнулся.
— Вообще-то нет. Кто вам это сказал?
— Все только и делают, что рассказывают что-то о вас. Нет-нет, я ничего больше не скажу. Так это неправда?
— Бежать от соперника? — обиделся Пушкин. — Нет уж, скорее, я бы сам его прибил.
Во взгляде Елены было всё больше восхищения.
— А правда, что вы сами попросили сослать вас, потому что здесь женщина, которую вы любите? Ой, я снова проговорилась…
— Ничего подобного. Я тайный разведчик Коллегии Иностранных дел, здесь охочусь на очень опасного шпиона, который перебил кучу народу, трижды чуть не убил меня и заставил отрастить бакенбарды. Вот как всё обстоит на самом деле.
Смеялась Алёнушка тихо, как-то носом.
«Привыкла сдерживать смех, чтобы не закашляться» — догадался Александр.
Хлопнули открываемые бутылки, и танцы были на время прерваны.
— Друзья! — Орлов стоял с полным бокалом в руке. — Нынешний вечер нам…
Пушкин отошёл. Не было настроения слушать тосты и пить; в голове теснились мысли о Южном обществе, Зюдене, Кате, Елене, Этерии и возможной войне.
Долетевшее до ушей слово «помолвка» вернуло Александра на землю.
— Что? — он завертел головой. — Какая помолвка? С кем?
— Графа Орлова, — сказала Елена, улыбаясь невнимательности Пушкина.
— Не знал, что он помолвлен.
— Правда? Граф женится на нашей Кате. Вам плохо?..
— Пушкин, проснитесь, дайте гитару.
Из мутного облака возник длинный стол и сидящий за ним А.Р. Собственно, кроме него за столом сидело не менее тридцати человек, где-то на дальнем конце сиял Орлов, подле него сдержанно улыбалась Катерина Николаевна, а рядом с Пушкиным Денис держал на вытянутых руках гитару, обвязанную голубым бантом.
— Дай ему гитару скорей, — Давыдов сунул инструмент Пушкину в объятия, — не то он снова откажется петь, и мы его больше не уговорим.
Раевский, сидящий с таким видом, словно стал жертвой преступного сговора, принял гитару и, поправив очки, затренькал первой и второй струнами.
— Спойте, — попросил кто-то незнакомый.
— Первый и последний раз, — голос Раевского стал ниже и глубже; А.Р. готовился петь.
Слушал, опустив нос в бокал, Охотников; Василий Львович вертелся на стуле — он чувствовал себя неловко, слыша грустную песню, и боролся с желанием исправить эту ошибку мироздания; Елена Раевская, надеясь, что её никто не видит, смотрела на Пушкина; деловито жевала яблочный рулет Софья Алексеевна; Николя, потрясённый видом поющего брата, машинально комкал салфетку; качала головой в такт мелодии Мари.
— Раевский, — Пушкин поднял голову и сфокусировал взгляд. — А почему мы до сих пор на вы?
Пока Орлов принимает запоздалые поздравления, а Пушкин собирается в дорогу, совершим ещё одну короткую вылазку в грядущее.
В тысяче вёрст к северу коллежский советник Черницкий стоял пред начальственным лицом, чьё имя мы, не желая опережать события, узнавать сейчас не станем. Представим оное лицо сокрытым тенью (хотя в кабинете, выходящем окнами на восток, было солнечно, и радостные лучи играли в хрустальных боках чернильного прибора и на золотистом ободке чашки), и уделим, наконец, должное внимание словам Черницкого.
— Противно, — Черницкий был мрачен и бледен. — Но в целом всё гладко, камергер уже разжалован и будет сослан на Кавказ, моё имя нигде не названо, так что и слухи, слава Богу, не пойдут.
— Допустим, — отвечала тень, — но что вы сделаете, если этому вашему мальчику, как его?..
— Рыжов-с.
— …Придёт на ум та же мысль? Вторую дуэль и второй донос вам не скрыть.
— Не должен он ничего… — Черницкий замолк и опустил глаза. — Нет, Рыжов верен Каподистрии и сочувственно настроен в отношении тайного общества.
— Ну смотрите, — сказала тень. — С камергером вы управились… да, удачно.
— Я прошу вас, если это возможно, позвольте мне быть в стороне от…
— Вы что, Черницкий, боитесь? Вы прекрасно избавились от камергера, а сейчас что? Чего испугались?
— Нет-с, — твёрдо сказал Черницкий. — Прошу простить, это так, сантименты-с.
— Понимаю, — вздохнула тень. — Понимаю, советник, но что поделать. Как говорит мой великий знакомый: политика — не грязь, а мраморная крошка, и не замараться в ней, значит, не вытесать шедевра. А вас хвалю, в будущем, как всё устроится, походатайствую…
Выйдя за дверь, Черницкий принялся тереть уши, будто намереваясь вытащить засевшие в мозгу и упрямо там повторяющиеся строки.
— Художник-варвар кистью сонной, — бормотал Черницкий, — картину гения чернит. Вот ведь пристало… И свой рисунок беззаконный, как там оно дальше? И свой рисунок… свой рисунок беззаконный над ней бессмысленно чертит.