Юношеский слог, — думал коллежский советник, — юношеские рифмы, но что ж так держит этот глупый стишок, что ж так крепко застрял он в моей утомлённой службою голове?
С Раевскими прощались наспех — те были слишком заняты Орловым и Катей. Софья Алексеевна рассказывала счастливому жениху, как нужно вести дела, чтобы всё не рухнуло, а Николай Николаевич ходил довольный и гордый: старшую дочь пристроил.
Катю Пушкин не стал искать, с Орловым обнялся на прощание:
— Вам повезло с женой, Рейн, — припомнил давнее арзамасское прозвище. — Надеюсь, буду на вашей свадьбе.
— Первого пригласим, — пообещал Орлов.
Алёнушка стояла в закуте у дома, подальше от ветра. Казалось, сквозь неё просвечивала стена.
— Мы встретимся, — Пушкин на секунду задержал её хрупкую ладошку в своих руках; Алёнушка расцвела. — Возьмите, не забывайте меня, — он вручил ей толстую тетрадь (ту самую, с вырезанным силуэтом Зюдена на корешке). — Там черновики, но есть и готовые стихи, словом… Держите, до встречи.
— Мы будем в Каменке, — Елена Николаевна задохнулась от неожиданного счастья и покраснела — мгновенно и густо, как ребёнок. — Завтра вернёмся в поместье. Приезжайте к нам!
Александр Раевский и Пушкин крепко пожали друг другу руки.
— Бывай, Раевский. Жду в Кишинёве.
— Доживи сначала, Француз, — Раевский улыбался даже не глазами, а, кажется, только оправой очков. — Через месяц-полтора приеду, проведи их с пользой для дела.
Что-то хорошее сказала, прощаясь, Мария. Пушкин не знал, и не мог знать тогда, что уже знаком с её будущим мужем — князем Сергеем Волконским. Не мог этого знать ещё и сам Волконский, руководящий погрузкой и размещением в санях чемоданов. Они с Краснокутским и Басаргиным выезжали в Тульчин ближе к полудню того же дня, рассчитывая на тройке догнать первые сани на подъездах к городу.
Денис Давыдов ударил Пушкина под дых, поцеловал согнувшегося поэта в макушку и подарил бутылку Клико de la Comete.
— Н-но, пошла-пошла-пошла! — ямщик, низко натянув шапку, по-особенному свистнул, лошадь влажно чихнула и зарысила по снегу, увозя из Киева агента Француза и республиканца-революционера Василия Львовича.
Ехать предстояло чуть меньше трёхсот вёрст. Александр опасался, что всё время пути Василий Львович будет петь, но после пятого марша Давыдов иссяк и начал клевать носом. Возликовав, Француз смог расслабиться и подумать.
Если с Зюденом всё было, как ни странно это сознавать, довольно ясно — или с началом восстания Этерии турецкая агентурная сеть оживёт и выведет на главного шпиона, или нет, — то как разобраться с Южным обществом, Пушкин пока не мог представить. Поимка Зюдена уже не означала крах революционного заговора, и остановить восстание возможно было только раскрыв его потенциальным участникам принадлежность Пушкина к тайной разведке. С одной стороны, — думал Александр, — это может защитить многих, и не случиться кровавого переворота. С другой стороны — прощай, служба, и прощай, республика. Уволят из Коллегии — хрен с ней, прожить можно, но собственными руками погасить единственный огонёк свободы в огромном, жестоком, погрязшем во всеобщем слепом подчинении государстве? — Такого не простит ни сердце, ни народ, ни время, — решил Александр и сделал естественный в данном случае вывод: поскольку спасти Южное общество в случае его военного и политического проигрыша вряд ли возможно, придётся надеяться на его победу. Но победа Ю.О. есть разрыв отношений России со Священным Союзом и немедленное начало войны с Портой. Как быть?
Пушкин взвесил. На левой его руке расположились революция и война, правую же тянула к земле вековая монархия и долгая реакция, неизбежно уничтожившая бы всех, причастных к заговору. Мало того, что не было перевеса, — отовсюду валились всё новые вопросы: почему члены Южного общества не боятся войны? Опасность со стороны Порты очевидна. Почему им так интересен Инзов, и чем он может им повредить? Как они собираются помочь грекам, если самим потребуется армия?
Волконский, Краснокутский и Басаргин так и не догнали Пушкина с Василием Львовичем и Никитой. Они вошли в дом начальника штаба Киселёва в третьем часу и застали там вышеназванную компанию и самого начальника штаба, пьющих чай и развлекающихся с огромной пушистой кошкой.
— Заходите, грейтесь, — Киселёв промокнул усы. Был он полон, круглолиц, с блестящей лысиной и выразительными добрыми глазами.
— Спасибо, — Волконский наклонился почесать кошку. — Но мы ненадолго. Метель близится, надо бы к Пестелю успеть, пока весь город не накрыло… Заходите, Алексей Петрович.
Потеснив Басаргина и слугу, помогающего ему раздеться, вошёл ещё один генерал, в отличие от крепкого Волконского — худой, с измождённым лицом и ранней сединой, проблёскивающей в светлых волосах.
— Доброго здравия, Павел Дмитриевич, — кивнул Киселёву. — Встретил по дороге… Постойте, — он заметил Пушкина. — С вами мы не знакомы.
— Это Пушкин Александр Сергеич, — Краснокутский встал с Василием Львовичем и протянул к самовару замёрзшие руки. — Наш друг и прекрасный поэт.
— Юшневский, — представился генерал, пожимая руку поднявшемуся Александру. — Пушкин… Не о вашем ли «Руслане» говорят в Петербурге? Постойте-ка, я вас уже видел.
— Probablement, встречались в салонах.
— Нет, дайте вспомнить, память у меня наезженная. А! — Юшневский попытался стряхнуть с ноги кошку, собравшуюся подточить когти о его сапог.
— Муська! — лакей схватил кошку под брюхо и стал отдирать от сапога Юшневского. — Муська, пусти его высокоблагородие сейчас же! Пусти!
— Да полно, Петербург большой, не вспомните, — махнул Киселёв. — Заходите, пожалуйста, генерал. Замёрзли, наверное, а у нас чаёк.
— У Голициной мы с вами не виделись? — поинтересовался Александр.
— Не думаю. Мы не знакомились, но я вас определённо знаю. Не в Коллегии ли у Нессельроде? Года два назад… Вы шли по коридору мне навстречу из цифирного отдела, вели какого-то грузина…
— Вы, верно, обознались, — Василий Львович по привычке стал переливать чай в блюдце.
— Нет, я убеждён. Конечно, вы были выбриты, но это точно были вы. Да, тогда мы даже поздоровались. Господин Француз, если я не ошибаюсь?
Интерлюдия: Зюден
Ну, ступай! — сказал с насмешкой
Марлотес, арабский царь,-
Покажи нам, храбрый воин,
Как сильна рука твоя!
Смерть почти никогда не уравнивает тех, кто не был равен при жизни, и не лежать рядом под одинаковыми крестами крепостному и дворянину. Живыми они ещё встречались на земле, но смерть разделила их окончательно, закрепив вечное различие. Так случается, по крайней мере, если оба представителя социальных классов скончались в привычных для себя условиях — в родном имении или на охоте, или где-нибудь в доме свиданий, и соответственно в избе, в поле, кабаке. Иное дело — внезапная смерть. Она застаёт где придётся, и, когда сходит снег, на дороге находят почерневшие трупы неизвестных, или к берегу выносит утопленника, а то и на пепелище остаются чьи-то обугленные кости, и поди разбери, чьей плоти служили они опорой ещё совсем недавно? И хоронят их, безымянных, на краю погоста, скромно, будто стесняясь того, что судьба не всегда следует плану и допускает такие скорбные импровизации.
— Словом, — сказал Зюден, — даже несмотря на посмертное l'égalité et la fraternité, думаю, мы оба не хотим оказаться трупами неизвестных. Вперёд! и помни — не мы их, так они нас.
Петька скорчился в укрытии под забором.
— Не могу, барин. Не пойду.
— Жалость? Там в доме — турецкий шпион и, вероятно, его помощник. А если бы я хотел убивать невиновных — начал бы с тебя. А вот они щадить не будут. Пошёл.
— Да не жалко мне их, душегубов, хоть гори они у чёрта в печке. Я за нас боюсь, барин. Не серчайте, но у вас рука обвязана, и тряпицу бы сменять пора, а вы драться хотите… Ай.
Красное пятно, действительно, снова выступило на холстяной повязке. Надрез пришлось делать глубокий, чтобы достаточно крупной вышла кровавая лужа на земле, и рана до сих пор не зажила, открывалась от напряжения. Это, однако, не помешало Зюдену взять Петьку за горло той самой повреждённою рукой и слегка приподнять.