В нём мог погибнуть политик, дипломат, разведчик, эконом и повар. Но все они живы, каждый из них нанял себе своего француза и трудится в поте лица в разных концах Европы. Когда-нибудь их станет ещё больше, этих верных и неутомимых существ, созданных по образу и подобию Карла Васильевича. А все эти слова об угнетении и тирании, это, понимаете ли, чушь. Находятся в мире жестокие люди, которым потребно много силы, чтобы выплеснуть их жестокость. Иногда они добиваются власти, увы. Ну да что тут будешь делать.
Ложка звякнула о хрустальное дно.
«Закончился? Нет, вот ещё у стенок осталось».
Гениальный друг и учитель Карла Васильевича, Клеменс фон Меттерних, как никто другой должен знать, что есть власть. Если уж у Нессельроде, человека, мягко говоря, неглупого, собрался изрядный штат «французов», то Меттерниху, должно быть, не хватит всей Европы, чтобы удовлетвориться.
Пальцем на салфетке Карл Васильевич начертил карту Российской Империи. Кажется, именно так любит делать мальчишка-агент, работающий сейчас в Бессарабии? Бенкендорф что-то рассказывал…
Капля сиропа, примыкающая к границам России, будет Османской Портой. Главным нашим врагом и главным нашим орудием в том деле, которое вершится сейчас руками нескольких поваров. Слабый запах сиропа, идущий от салфетки, — запах войны. Бог с ним, с запахом. Никакой войны не будет, а салфетку Карл Васильевич сложит и вытрет ею рот. Пусть пока пахнет. Пусть принюхивается Государь, пусть оглядывается тревожно на союзников.
«Я думаю, как Меттерних, — Карл Васильевич улыбнулся, поднося салфетку к губам. — Старый гениальный паук Меттерних, великий манипулятор и настоящий патриот, лучший из людей, встреченных мною за сорок один год жизни. Я давно уже думаю так же, как он, хотя всё чаще по-русски».
Карл Васильевич отодвинул посуду.
«А ведь я сам — один из его поваров, — спокойно подумал он. — Да, определённо, я один из них».
Крест и роза — Инзов, стихи и мухи — возвращение А.Р. - стратегия — в поход!
Их выразить душа не знает стройных слов.
Новый мой командир, генерал Юрский, сидит у алтаря с гримасою крайнего неверия на лице. Ему всё едино — масоны ли расселись вкруг него, иные ли: генерал, как мне уже известно, попал сюда не из пристрастия к мистицизму, но токмо из побуждений государственных. Сколько еще таких, как он, сидит подле меня со скорбным выражением, мне неведомо.
— Который час? — спрашивает венерабль будничным тоном.
Более всего хочется сказать ему: час от полудня, почтенный мастер, страстная, ежели вам интересно, пятница, и время, в общем, не самое подобающее для этого вашего шапито. Говорю иное:
— Теперь у нас первый час дня, оная минута, в кою завеса храма разорвалась надвое, вью кою мрак и отчаяние покрыли всю землю, свет отразился, орудие франк-масонов сокрушилось и пламенеющая звезда сокрылась.
— Прости, Господи, — говорит Юрский, вторя моим собственным мыслям. — Экая, всё-таки, дикая ересь.
Я принят. Я — новообращенный член ордена Иван Инзов, тьфу ты, самому противно как звучит. Травили меня ядами, поили, чем только достанет подлости у людей поить, заставляли драться, как сам архангел Гавриил, словно меня одного вознамерились послать против целого войска. Топили самым безбожным манером. И вот будто в насмешку над моими страданиями вынуждают играть сей нелепый маскерад.
Об этом я не говорю вслух, но, думаю, генерал со мною согласен.
Я не создан ни для низменных интриг, ни для высоких помыслов. Мне нечего делать здесь. Люди в монашеских одеяниях поднимаются с колен, отряхиваются — ритуал исполнен.
Пеликан с фрески глядит на меня, как на сардинку.
— Когда-нибудь придёт твое время, — Юрский дружески хлопает меня по спине. Здесь, в полутёмной ложе, обитой чёрным бархатом, стёрлись чины, мы все — даже те, кто не верит в герметические знания и воскрешение из огня — сделались в каком-то смысле братьями. — Придёт, будь уверен. Сколько тебе еще ждать, не знаю. Может статься, что и десять лет, и двадцать, но потом… — он протягивает мне серебряный медальон. — Возьми. Не пытайся открыть, ключа нет. Когда-нибудь тебе позволят увидеть, что там, внутри.
— А как быть, коли моя персона не понадобится никогда? — с надеждой спрашиваю я.
— Пока живы те, кто подлинно верен отчизне… — генерал оглядывается на лже-монахов, откинувших капюшоны и беседующих о чём-то у алтаря. — Ну или эти скоморохи, — вздыхает он, — тебе не стоит опасаться. Однажды ты будешь призван, и всё, что нам пока по силам сделать, — позаботиться, чтобы ты дожил до той славной поры.
— Что там? — я держу в руках тяжелый медальон. Крышка, удерживаемая невидимыми замками, прижата так тесно, что в щель под нею не войдёт и волос.
— Лицо человека, — отвечает из-за моей спины венерабль, — который важен для тебя значительно больше, чем ты думаешь.
— Значит, Розенкрейцеры?
Инзов чуть склонил голову.
— Почему вы мне не сказали сразу?
Инзов смерил Пушкина долгим взглядом и сказал:
— А зачем?
На это Пушкин не нашёлся, что ответить. Он сел напротив Ивана Никитича, пересадил Овидия с плеча на колени и задумчиво закурил.
— У тебя, верно, осталось немало вопросов, — медленно выговорил Инзов, решивший, по-видимому, что произошедшего между ними довольно, чтобы обращаться к Французу на ты. — На них я не отвечу. Ты прочитал достаточно.
— Мне показалось, некоторых листов не хватало. Какие цели преследовал орден, воспитывая вас? К чему именно вас готовили, и чего вы так долго ждёте?
— Я же сказал: не отвечу. А впрочем… — глаза Инзова почти скрылись под тяжелыми веками. — Чем дольше живу, тем больше надеюсь, что мне никогда не придётся стать тем, кем меня учили быть. И то, что может произойти с Россией, надеюсь, при моей жизни не произойдёт.
— Как агент на государственной службе я обязан убедиться…
— Брось, Пушкин, — устало сказал Инзов. — Будешь рыться в моих тайнах, так тебя твоё же начальство отзовёт раньше срока. Ты видел, кто у нас…
Пушкин молча жевал янтарный мундштук, разглядывая разложенные на столе древние страницы.
— Я не третья сила, — Инзов накрыл колени пледом. — Я старый губернатор и не желаю ничего иного. Лови своих шпионов, Пушкин. Бог даст, мы с тобой не увидим того, к чему меня готовили. С тех пор прошло тридцать лет, и я никому не понадобился.
Он смотрел куда-то за плечо Пушкину, и Александру показалось — всего на мгновение — что вокруг Инзова движутся в сквозящих из окна лучах призраки в осыпающихся пудрою париках и вышитых камзолах, кресла начинают втайне перемигиваться между собою, поминая прошлых седоков, а из-за гардин выплывают дамы в необъятных платьях, но стоило моргнуть, видение исчезло.
— Быстро вы устранили разгром, — Пушкин оглядел чисто прибранную комнату. (Афанасий вешал новую люстру — поменьше и поскромнее но всё равно Бог знает где он успел её достать).
— Умеют работать, — Инзов впервые со дня их знакомства довольно улыбнулся. — Кстати, все покупки новой мебели я записал на ваш счёт.
— Что?! — Француз подпрыгнул в кресле; Овидий впился коготками ему в ногу и зашипел.
— Вам скоро жалованье получать, а сегодняшнее происшествие случилось, как-никак при вашем участии. Не с Орлова же мне спрашивать возмещения.
Весна захватила Кишинёв в считанные дни — сразу, как сошёл снег. Чёрные, кривые стволы тутовых деревьев, похожие на драконов, рвущихся из-под земли, покрылись легкомысленными зелёными бантиками, вызвав у Пушкина почти детское веселье. Овидий сошёл с ума от появившихся мух и часами выслеживал их на подоконнике. Успешно ли — Пушкин сказать не мог, поскольку сам был занят тем же на подоконнике соседнего окна. Успешно.