— В этом и дело. Зюден, если и допускает, что его план может быть разгадан, точно уверен: в такую бурю легче всего обойти пограничные патрули. Тем более никто не станет их выставлять, пока не кончится ливень.
— Прф, — кивнул Липранди.
— Да, — не то перевёл, не то согласился Пушкин. — Значит, выезжаем сейчас.
— И немедленно, — Раевский поднялся. — Облепиха! Лошадей нам.
— В такую грозу? — ужаснулся смотритель. — Полноте, ваше высокоблагородие, да неужели не подождёт?
— Быстрее.
— Иду, иду, — Облепиха зашаркал в сени и вдруг, остановившись, воскликнул. — Немец-то!
— Что? — Пушкин обернулся, но немца-итальянца не увидел, зато увидел, как, охнув, без чувств оседает на пол Облепиха. И только тогда Пушкину открылась причина обморока смотрителя.
Карбоначчо сидел у стены, вцепившись одной рукой в ружьё; вторая рука покоилась на груди итальянца, совсем немного не дотягиваясь до торчащего из шеи ножа.
В Петербурге — докладывать или нет? — никому не верь — Бурсук не хочет в тюрьму — поворот
Их жизнь неведомый предатель
Погубит в цвете дней!
Возьмём-ка паузу.
Поднимем голову от лупы, вынем из карты флажок, пусть бумага поднимется вулканом, отдавая древко, и прочь от этого места, что нам его чернильные штрихи — пусть по их зелёным и чёрным рекам, по ухабам бумажного волокна ползут волы и лошади, пусть движутся невидимые глазу корабли, пусть все люди на берегах повернут головы к северу, почешут разом в затылке и скажут мудрыми голосами «ох далеко-о», а нам-то, нам-то что, к чему нам их дальние пути, если для того, чтобы оказаться в городе Петербурге, нам довольно перевести взгляд.
После ареста Капитонова совещания в кабинете статс-секретаря проходили часто, но коротко: Каподистрия больше слушал, чем говорил, а сил Черницкого с Рыжовым не хватало для полноценного мозгового штурма.
В письме Француз был оживлён и многословен. Писал о приезде Раевского, о предстоящем совместном их с Липранди путешествии к границе, где будет устроена засада на Зюдена, заканчивал же несколько неожиданно:
Услышав фамилию Липранди, Каподистрия поморщился и сказал:
— Фанфарон. За что Нессельроде его держит, не могу понять.
Стихами же заинтересовался и потребовал объяснения у Черницкого, за которым негласно закрепилась репутация мастера толкования.
Теперь статский советник сидел, склонившись над исчёрканными строками, и выписывал в столбик подходящие идеи. Получалось плохо.
В Коллегии поговаривали, что по возвращении с конгресса его превосходительство сильно сдал. Многие жалели статс-секретаря, но немало говорили и о том, что-де, если отвечаешь за Россию, ею и занимайся, а лезть ещё и в греческие дела — это оставь менее занятым людям.
— «Так, поздним хладом поражённый, сижу на ветке, обнажённый»? — удивлённо прочитал Рыжов, заглянув Черницкому через плечо.
— А! Умеете подкрасться, капитан, — Черницкий вздрогнул и переворошил бумаги. — Упражняюсь… Ищу скрытые смыслы. Как вам?
— Не очень.
Черницкий опустил лицо в ладони и застонал.
— Ну как мне ещё понять Француза? Ну как? Я пытаюсь думать, как Француз!
Рыжов по привычке дёрнул себя за светлый чубчик, свесившийся на глаза.
— О Французе, к слову, я и беспокоюсь.
— Все о нём беспокоятся, — вздохнул Черницкий.
— Вы тоже подозреваете? — оживился Рыжов.
— Что?
— Так вы не… Меня всё держит одна мысль, — Рыжов сел подле Черницкого и уставился в стол, собираясь с мыслями. — Отъезд Француза к границе какой-то слишком внезапный, не находите? В один миг османы очистили в Бессарабии коридор, по которому, как полагает Француз, проедет Зюден.
Черницкий кивнул.
— Но вот, — Рыжов неуверенно замялся. — Я всё думаю: Француз ведь не знает, что одно из его писем до нас не дошло. Он на него ссылается, уверенный, что мы…
— Ну пропало, — Черницкий закинул ногу на ногу и сцепил на колене руки. Следить за рассуждениями Рыжова было неинтересно. — Увы, это всё ещё случается, теряются письма.
— И сразу после этого турки освобождают дорогу, как будто приглашая — смотрите, тут что-то неладно? Я боюсь, что письмо попало к ним в руки. Может быть, я и напрасно волнуюсь, но если предположить, что я прав, тогда это ловушка. Они знают, что Француз — наш агент. Они знают, что он работает не один. И одним разом избавятся от самых ценных наших разведчиков.
Черницкий, с бесстрастным выражением слушавший капитана, при этих словах наморщил лоб, так что складки, пролегшие от виска до виска, сложились в строчку: «эк вы, батенька, загибаете».
Рыжов, поймав его взгляд, тотчас остыл и стал разглядывать что-то на воротничке статского советника, не решаясь снова поглядеть в глаза.
— Это возможно, как теория, — с сомнением произнёс Черницкий. — Будем уповать на то, что вы ошиблись, а если правы — на осторожность Француза. Тем более, при нём Диего с Раевским, а на их опыт можно положиться.
— Вы правы. И всё же я… — Рыжов окончательно смутился.
— Что ещё?
— Если они не… — капитан поёжился. — Не выберутся из западни. С нас спросится и за гибель агентов, и за провал всей операции. Я, может, не слишком дальновиден, но, по-моему, Нессельроде не преминет доложить Государю о наших потерях, свалив всю вину на статс-секретаря.
— Возможно, — согласился Черницкий. — Нам-то что?
— Мы служим под его началом, — очень тихо сказал Рыжов. — Я думаю, было бы неправильным не предупредить Каподистрию о возможном риске.
В глазах Черницкого промелькнуло удивление, задержалось на миг, выбирая, пустить на смену лёгкое уважение или скуку; выбрало второе.
— Бросьте, — Черницкий сдвинул черновики литературных экзерсисов к краю стола, а перед собою поставил остывший чай. — Мы служим Государю. Все эти их интриги, — он пошевелил в воздухе короткими пальцами, словно пробежался по невидимым клавишам, — это оставьте нашим министрам, сами не лезьте.
— Как есть, — согласился Рыжов. — Ну, я доложу Каподистрии о своих догадках, а там — вы правы, пусть сами разбираются.
Что ж, — Черницкий всматривался в своё отражение, растянутое в золочёном ободке чашки, — давайте. Лишним не будет.
(«А ведь могу, — невольно восхитился он собственной выдержкой, наблюдая, как Рыжов, нашедший поддержку старшего сотрудника, обрадовано кивает. — Ведь хорошо же держусь, именно так, как нужно в таких разговорах»).
— А хотя знаете, — небрежно сказал он после минутного молчания, словно задумался о чём-то совершенно отличном от недавней темы, а теперь вдруг вспомнил, о чём шла речь, — Лучше не говорите никому. Француз и сам умён, а с Раевским и Диего он и подавно не будет поступать опрометчиво. Успокойтесь, и давайте доверимся им.
— Вы так считаете? — спросил Рыжов с явным облегчением.
Черницкий кивнул.
Рыжов прошёлся по кабинету, постоял у окна, обдумывая, и сообщил:
— Я согласен.
«Где стройны тополы где-то там вознеслись, — подумал Черницкий, чувствуя, как голову заполняет приятная расслабленность. — Где дремлет какой-то мирт и стройный кипарис…»
— Да, — сказал Рыжов, собираясь уходить. — Но знаете, ваше высокородие, я не могу сладить со своими опасениями. Не будет ничего худого, если я всё-таки доложу Каподистрии.
— Право, капитан…
— Простите, что побеспокоил. Просто, — Рыжов махнул, прогоняя от лица невидимую мошку, — да. Благодарю за совет, — он неловко улыбнулся, щёлкнул каблуками и вышел.
— Всем стоять, — пистолет возник в руке Раевского будто бы ниоткуда, только по задравшемуся сзади мундиру можно было догадаться, что прежде оружие таилось там. — Пушкин, Липранди, стойте рядом.