— То-то же, — неведомо к чему говорить Юрский и наливает вновь. Проходить минута, и он добавляет. — А я теперь знаю, кто ты таков.
— Кто я таков?
Юрский кладёт передо мною маленький серебристый ключ.
— Покойник, говорят, велел передать тебе перед смертью.
Я беру ключ и пытаюсь догадаться, что сие должно означать. Вспоминаю вдруг о медальоне, висящем у меня на шее вот уже третий год. Генерал кивает, видя, как я сую руку под воротник.
— Упокой, Господи, душу раба твоего Юрия Трубецкого, — в который раз повторяет генерал и опрокидывает стакан. Штоф пустеет. — Ну, признайся, ты мечтал о новом мире, о котором твердили эти блаженные? — блаженными он именует моих наставников-Розенкрайцеров.
— Никак нет, ваше превосходительство — честно говорю я. — Не я выбрал свою судьбу. За меня рассудили покойный Юрий Петрович да эти, как изволите называть, блаженные.
— А я мечтал, — говорит Юрский в стакан. — И мир увидеть мечтал, и верил. Всё, думал, завтра наступит. Доживём. А, — он опускает голову и смотрит на пуговицы на своём животе. Когда я вставляю ключ в замочек на медальоне, генерал тихо произносит. — А хрен.
Мне трудно понять его. Я за свои двадцать два года успел выпить больше ядовъ, чем всю отравленные нашего грешного века. Меня били и заставляли драться долго и усердно, так что я, наконец, стал способен способен один противостоять небольшой стране. Всё это противно моей натуре, которая, как я понимаю ныне, слишком проста для того что поручено мне. Ежели я никогда не стану нужен, я буду счастлив.
Медальон открывается. Я жду чего угодно, даже ангельские письмена не заставят меня удивиться. Но из-под откинувшейся крышки на меня глядит знакомое лицо, и я пытаюсь отковырнуть его, полагая, что истинная тайна сокрыта под ним.
— Не ожидал? — голос Юрского приглушён спиртом, но слова он выговаривает внятно.
— Это что? — я всё еще не могу управиться с портретом.
— Твоя мать.
— Зюден, — Исилай странно выговаривал это слово, произнося мягкую «д»: Зюд'ен. — Что вам известно об этом человеке?
Волошин со всхлипом втянул воздух.
— Вы что-то знаете? — второй турок, подволакивая ногу, подошёл к Волошину.
Пушкин чувствовал, как к голове приливает кровь, и глаза постепенно затягивает что-то тёмно-бордовое, мешающее смотреть. Он, Липранди, Раевский и Волошин были подвешены к балкам, так что ноги не доставали до пола совсем немного.
— Нет! — истошно закричал Волошин, дёргаясь на импровизированной дыбе. — Я случайно здесь! Случайно! Я прятался от дождя! — подбородок его задрожал. — Я ничего… не хотел…
— Скажите вы, — Исилай обратился к Пушкину. — Кто такой Зюден?
— Вам лучше знать.
Всё равно убьют, а пытки можно и вытерпеть.
Исилай кивнул ямщику, и тот щипцами вынул из камина горящую головню.
— Раевский, — прошептал Пушкин. — Они…
— Я понял, — уголком рта ответил Раевский. Его лицо приобретало синеватый оттенок.
Что-то жаркое, светящееся приближалось к лицу.
1) Турецкие агенты (по крайней мере, двое из них) раскрыли Француза (как? и почему никто из них не удивлён присутствием Раевского с Липранди? О них знали заранее?)
2) Ямщик-шпион завозит нас на станцию. Неучтённые помехи — дождь и, соответственно, другие постояльцы, да ещё и гора всевозможного оружия.
3) Чего хотят турки? Многого, но в первую голову их волнует Зюден: что мы знаем о нём.
4) И где логика? Если есть хоть тень подозрения, что нам известно что-то о Зюдене — нас достаточно убить. Желают знать, что мы уже успели доложить в Коллегию? А зачем, если Зюден сейчас уходит? То есть -
5) Или Зюден остаётся по эту сторону границы на свой страх и риск, или…
6) Турки сами хотели бы знать, кто такой Зюден.
7) Бл…
Глаза слезились от близкого огня. Ямщик проносил головню перед лицами
пленников.
— Послушай, — голос Раевского был едва слышим, — Пушкин… На том свете навряд ли встретимся… Думаю, ты должен узнать, хоть я и не думал, что расскажу это кому-нибудь…
— Заговорил, — ямщик подскочил к Раевскому и поднял щипцы к его глазам. Раевский свесил голову набок и забормотал что-то бессвязное.
— Бредит, не видишь? — сказал Пушкин. (Губы слушались плохо, всё тело будто ватой набили).
— Никто… не должен был… — шелестел Раевский, закатив глаза.
Да ведь он и впрямь бредит.
— Да что вы думали, я смерти боюсь?! — заорал вдруг Волошин. — Мне сорок лет! Я в прошлую холеру всех родных похоронил! Что, думали, страшно мне?!
— Строго секретно…
Какая странная вещь — человеческое сознание. Под пытками он молчит, а в бреду первый разговорился…
— Убей остальных, — удовлетворённо сказал Исилай. То есть, конечно, сказал он это по-турецки, но догадаться было нетрудно.
— Давно готовились… уже несколько лет… — изо рта А.Р. свисала красная ниточка.
Ямщик бросил щипцы, вынул нож и занёс его над горлом Француза.
Странным образом почти все звуки исчезли. Только флейта с полей высвистывала переливы «дойны».
Под её нервное и торжественное пение время замедлилось; пылинки, носящиеся в золотых лучах, зависли на месте; нож ямщика неспешно близился к шее Александра; и тогда вдруг в вязком, точно студень, воздухе, взорвались окна, из сеней, медленно переворачиваясь, вылетела входная дверь; чёрные, состоящие из одних теней в закатном пламени, отовсюду хлынули в комнату люди; Исилай с ямщиком забились, пойманные в паутину траекторий нескольких десятков пуль; фонтанном брызнули глинчнные крынки и чашки на полках; тела гайдука и итальянца в клочья разворотило дробью; сквозь новые отверстия в стенах рванулось солнце, и, прежде чем последняя пуля завершила полёт, и тела турок коснулись пола, вся комната наполнилась алым и золотым, флейта притихла, и, сквозь её удаляющиеся трели иерихонской трубою донёсся новый пронзительный звук — лучший из всех земных и небесных звуков — срывающийся визг Маруси:
— Х-хуки вверх-х, позох-хники! Стоять морх-хдой в стенку, я дух-ха воох-хужённая!!!
Хрустнули под чьим-то сапогом очки Раевского.
И наступила темнота.
После того, как в глотку Раевского влили полную бутылку рома, он замолк и только периодически говорил сквозь сон: «хм» или «угу».
— Кость не задета, — сообщил Павлуша, старший повар Инзова, перевязывающий А.Р. руку. — Пару недель походит с бинтом, и хоть снова на войну.
— В-вы кто такой? — спросил Волошин. Он сидел на полу, укрывшись шинелью Облепихи-Исилая. Шинель напоминала кровавое решето, но Волошина это совершенно не беспокоило.
— Бывший военный фельдшер, — пояснил Павлуша, затягивая бинты.
— А-а, — протянул Волошин и начал громко икать.
С Липранди возились сразу двое: один накладывал ему шины, второй стриг усы.
— Тьфу! Тьфу, мерзость, тьфу! — Иван Петрович выплюнул попавшие в рот волоски. Голос у него оказался необычно высоким, но звучным. — Кто-нибудь, отлепите Пушкина от барышни, смотреть противно…
Агент Француз стоя у разбитого окна и не обращая внимания на людей, наводнивших комнату, самозабвенно целовался с Мах-хусей.
Липранди поморщился и вновь отключился.
— Пусть его, — Инзов придирчиво разглядывал ружья Карбоначчо, сложенные вдоль стен. — Какие интересные стволы, а. Двуствольное пулевое ружьё. А что, ребятушки, не взять ли нам сей арсенал домой? Тут рублей тыщ двадцать, никак не менее. И Марфуше в радость будет…
— Слыхали, что барин говорит? — Афанасий повернулся к подчинённым и хлопнул в ладоши. — А ну быстро заворачивай и грузи.
— Мэ-эй, — сокрушённо произнёс молодой, щегольски одетый человек, стоящий у двери. — Йатэ щи сэ-нтымплэ, кынд оамень ау много оружия, дар н-ау минте.
Это был Константин Ралли, встреченный войском Инзова в пути и указавший направление к злополучной станции.
Спустя полчаса трупы были убраны на конюшню, где обнаружились ещё три тела — настоящего Облепихи и двоих ямщиков. Липранди и Раевский лежали на лавках, перевязанные и в стельку пьяные. Вся губернаторская рать расселась по полу и дружно уплетала найденные в погребе харчи. Волошин, уже немного пришедший в себя, но по-прежнему очень тихий, вяло беседовал с Ралли по-молдавски. Пушкин, держащий на одном колене Овидия, на другом — Марусю, сидел напротив Инзова и слушал.