«Это не моя вина! Если какой-то мерзавец крадет мою машину, разве я виню себя, что у меня была слишком хорошая тачка? Нет! Есть справедливость и несправедливость! Тити Яйя меня этому научила! Это не я поднесла к „Каруне“ спичку, а тот жалкий энгунгун, который выполнял приказы сволочи по имени Твигг! „Каруна, Инк.“ — самое лучшее, самое честное, что я когда-либо делала. Я строила, а он разрушил! Вот к чему все сводится, к созиданию и разрушению, к противостоянию разумного взрослого и злобного ребенка».
С этой возродившейся уверенностью на свет появилось нечто новое.
До катастрофы она мало думала о жизни и смерти, просто естественно переходила из одного дня в другой.
После трагедии жизнь как будто потеряла цену, и ей хотелось умереть — пусть и бесцельно.
Теперь, когда в ней произошла перемена, ей непременно хотелось жить, а умереть — только если потребуется и ради чего-то важного.
Поэтому, когда незваные полночные гости выломали дверь, Шенда не сдалась безропотно.
Ее пальцы сомкнулись не на пузырьке, а на шкатулке для бус, которую она швырнула в одного из нападавших. В то же мгновения Кенарь с яростным рыком налетел на другого.
Но эти были не сверхъестественно чувствительные зомби, как Дурхфройде, — нет, это были закаленные и приземленные профессионалы.
Удар шкатулкой в грудь первый принял, даже не поморщившись.
Второй подстрелил Кенаря в полете. Взвизгнув, пес рухнул на пол.
— Нет! — вырвалось у Шенды, на глазах у которой воплощался ее кошмарный сон.
Силясь встать с кровати, Турмен боролся с предательскими конечностями. Один из мужчин быстро его придавил.
— Эй, калека, — сказал он, — остынь. — И ударил его рукоятью пистолета по голове.
Второй теперь сцепился с Шендой, сумев прижать ее руки к бокам.
Уже через несколько секунд запястья и колени ей обмотали клейкой лентой, куском той же ленты залепили рот. Затем, прикрывая наготу, завернули в простыню и вынесли из квартиры.
Потом бросили в багажник. Машина сорвалась с места.
Неопределенно долгое или короткое время ее разум бесновался и неистовствовал — картины возлюбленного, пса, собственной беспомощности кружились в безумном калейдоскопе.
Максимальным усилием воли Шенда повторила привычный трюк, заставила себя остановиться.
Теперь ее затопило странное спокойствие. Всегда динамичная, всегда созидательная, всегда деятельная, она оказалась в ситуации, где могла только лежать неподвижно, только реагировать.
Это и есть паралич кролика, застывшего перед удавом? Шенде хотелось думать, что нет. Хотелось надеяться, что нет. Спокойствие казалось слишком огромным, трудно поверить, что это просто отключились нейронные связи. Нет, это скорее было открытием, расцветом, как активация незатронутой прежде высшей функции, обостренным восприятием чего-то, что раньше она ощущала лишь смутно.
Пока машина набирала скорость, устремляясь к неизвестной цели, к Шенде вернулось одно воспоминание. Оно долго было подавлено, раньше она не имела к нему доступа.
Ей пять лет. Ее родители мертвы. Теперь она под опекой Тити Яйя. Они едут к океану. Наверное, будет весело. Но в итоге они оказались не на общественном пляже, а в уединенной, укрытой скалами атлантической бухточке, где не было ни домов, ни других людей. Тут Тити Яйя велела девочке раздеться.
— Все снять?
— Все.
Потом ла Иялоча дала голой Шенде белый носовой платок, в который были завязаны семь новеньких пенни.
— Войди в море, дитя, и преподнеси монеты Йемайя, и все это время проси ее о защите.
Девочка нерешительно вошла в воду, чувствуя под ногами острые камни. Зайдя по пояс, она осторожно протянула руку, предлагая под водой подношение.
Рывок.
Шенде и в голову не пришло отпустить монеты, и ее затащило под воду.
Под водой было лицо. Доброе, мудрое, излучающее тепло. Шенда могла бы смотреть в него вечно.
Но Тити Яйя уже вытаскивала ее — без монеток.
— Йемайя принимает твое подношение, маленькая Шен-Шен. Теперь ориша — твои друзья всегда, пока ты будешь чтить их.
Машина подскочила на канализационном люке, и Шенда ударилась головой.
Все это время. Все это время помощь была под рукой, но она была слишком горда, чтобы остеречься, принять бесчисленные предложения.
Если какой-то ее недостаток заслуживает наказания, то именно этот. Она вечно пыталась делать все одна.
И теперь она наконец одна. Совсем одна.
Или не совсем?