Мы с Ами наложили исцеляющие руки на четыре его цветка. Так мы в первый раз их коснулись. На ощупь они были холодными и твердыми, словно мох.
— Сделаем? — спросил я.
Потребовалось не больше минуты, чтобы искоренить всех незваных гостей Хольтцманна. Всех, кроме нескольких в колониях под нашими ладонями.
В нужный момент мы раскроили себе плоть, открыли бескровные раны в ладонях — и одновременно в цветах на теле Хольтцманна. Оставшиеся инопланетные вироиды мы загнали себе в стигматы, а после закрыли им выход.
Это походило на избиение индейцев, когда немногих уцелевших сгоняли в резервацию. Тут человек всегда был на высоте.
Мы вернулись в свои тела.
С минуту царила тишина, потом Хольтцманн открыл рот.
— Все кончено, — с облегчением сказал он.
— Для тебя, — откликнулась Ами.
— А для нас, — подал голос я, — все только начинается.
Фабрика{10}
Это самый автобиографический рассказ, какой я когда-либо написал. Многие мои родные работали на текстильных фабриках Новой Англии, пока эти фабрики не начали закрываться — сперва на волне перемещения промышленности на более дешевый Юг, потом из-за иностранной конкуренции. Зарабатывая на колледж, я сам провел немало летних месяцев в полных лязга, пыльных цехах. Но, как я пытался показать этим рассказом, в тех старых фабричных городках, уже почти исчезнувших к тому времени, когда я познакомился с тем немногим, что от них осталось, была своя притягательность, своего рода товарищеская сплоченность рабочих людей, многие из которых с благодарностью оставили тяготы деревенской жизни ради работы под крышей и защищенности, какую давал стабильный заработок.
Некогда текстильная промышленность с ее попытками автоматизировать вековые производственные процессы шла в авангарде промышленной революции и, следовательно, — в определенном смысле — самой научной фантастики. Но та эра осталась в прошлом. В настоящем таких фабрик, которые не только объединяли все стадии производства, но и определяли саму жизнь рабочих, больше не существует.
Но вот в будущем? Быть может, быть может.
В первом варианте рассказ заканчивался четвертой частью. Я благодарен составителю Ким Моган, которая убедила меня написать необходимое завершение.
1
Кирпичная пыль висела в тихом воздухе Долины вокруг шумных играющих мальчишек; подобно их возгласам и крикам, она взвивалась и падала разреженными неровными облачками, взмывающими из-под их рук и ног, пока сорванцы неуклюже карабкались на гигантскую, неправильной формы гору битых кирпичей. Ее сухой, запеченный солнцем аромат, такой же родной, как запах домашнего крессржаного хлеба, забивал им ноздри, а красно-оранжевая пудра оседала на тусклой черной одежде, забиралась в сами нити материи, проходя между ними, чтобы лечь на кожу тальком — позднее, отмывая сорванцов, матери будут восклицать: «Клянусь бессмертием Фактора, из тебя пыль так и лезет. Можно подумать, ты и внутри кирпичный!»
Но чан с водой из десятка чайников, и жесткие мочалки цвета дыма, и мягкая женская укоризна — все это будет потом, сейчас волноваться нечего. А сейчас бал правит исступленный дух соперничества, бушует в крови, как разлившаяся в половодье Суолебурн. На склонах кирпичного кургана роятся мальчики в целеустремленной и почти отчаянной игре: кто первым залезет наверх. Руки выпускают уступы, чтобы схватить за полы тех, кто вырвался вперед, чтобы с необузданной дикарской радостью стащить их вниз. Мальчишки как будто не замечают, как битый кирпич царапает им колени, лодыжки и локти, — они поглощены мечтой о мгновенной и непревзойденной, но преходящей славе: встать на вершине горы.
Мальчикам от пяти до почти двенадцати лет. Но никаких различий в обращении со старшими или младшими — все берут и отдают поровну в общей ярости подъема.
Потревоженные кирпичи катятся вниз по склону с гулким стуком, и кажется, гора сровняется с землей раньше, чем кто-то сумеет достичь вершины. Но вот один отрывается от остальных, уворачиваясь от вытянутых рук, силящихся поймать его, лишить первенства. Согнувшись почти параллельно склону горы, он ползет, как краб, перебирая руками и ногами, чтобы достичь высшей точки. Пот превращает пыль у него на лице в алый клейстер.
Остальные словно бы понимают, что победа выскочки предрешена, что их собственные шансы обратил в ничто внезапный рывок, теперь негодяй все больше приближается к вершине. Но вместо того чтобы обидеться или рассердиться, они поддаются естественной склонности славить честного победителя, и невнятные вопли борьбы сменяются поощрительными возгласами: «Давай, Кэйрнкросс!», «Не сдавайся, Чарли!», «Тебя не остановить, Чарльз!»