Теперь Пурбек жил в однокомнатном домике, пристроенном к часовне «Синих дьяволов», стоявшей по другую сторону Фабрики от Кэйрнкроссов. Пастор был высоким и худым, на скуле у него играл внушительных размеров жировик. Его глаза лучились преданностью вере, которую символизировала висящая на цепочке фигурка Фактора. Все это — в сочетании с пустым рукавом — могло напугать даже взрослого мужчину. Несчастные дети едва не лишались рассудка от страха, когда их, перебегающих по коридору Фабрики от одного квадрата света к другому, хватал за плечо костлявой рукой пастор Пурбек и тут же начинал спрашивать катехизис.
Но и в уютной гостиной Кэйрнкроссов пастор не утратил внушительной суровости. Увидев его, Флоренс сжалась — не от того, что припомнила что-то конкретное, а от исходящей от пастора подозрительности: мол, все повинны в грехе. Она боялась, что сегодня оправдала его подозрения.
Пурбек снял широкополую пасторскую шляпу и сел на табурет прямо напротив Флоренс. Шляпу он положил на костлявое колено, с задумчивой медлительностью смахнув с нее люксарную пыль. Затем поднес к губам серебряную фигурку Фактора и поцеловал. А после поднял глаза на Флоренс. Она подобралась в ожидании потоков обвинений и угроз вечного проклятия.
Голос у Пурбека был мягкий и бесстрастный.
— Ах, маленькая Флоренс, кажется, только вчера была твоя конфирмация. Какой ты была хорошенькой! Но и тогда довольно своенравной. Помню, как ты пришла петь в хоре. «Почему я должна петь со всеми? — спросила ты. — Я предпочитаю петь одна». Тогда мне это показалось забавным, поэтому на тот Выходной я дал тебе партию соло. Помнишь тот гимн, Флоренс? Я помню. «Наши сердца сияют, как люксар, пред ликом Фактора». Чудесный гимн. Написан больше ста лет назад Хольсэпплом. И твой голос звучал не менее чудесно, милая. Такой нежный и трогательный — истинный контраст к хору басов и теноров. После этого партию соло тебе жаловали всякий Выходной. Такая красота, думал я, послужит лишь прославлению Фактора.
Пастор на мгновение замолчал, возведя суровый взгляд к потолку, а после снова пригвоздил им Флоренс.
— Но сейчас я упрекаю себя за мое тщеславие, равно как и за твое тоже. Что толку в красоте, если за ней нет души? Это все равно что украшать Фабрику лепниной. Так или иначе внизу остается кирпич. И когда от летнего зноя и зимнего мороза — от жизненных испытаний, если хочешь — штукатурка отвалится, кирпич обнажится снова. Однако мое сравнение не вполне точно. Говоря о Фабрике, мы не устыдимся благородного, безыскусного кирпича, истинной основы нашего существования. Но в твоем случае, моя милая, мы все стыдимся, видя, что скрывается за твоей очаровательной оболочкой.
Теперь в голос пастора стали вкрадываться интонации, которые всегда появлялись перед тем неизбежным моментом, когда он ударит единственным кулаком по кафедре.
— А твоя очаровательная оболочка, моя милая, пошла трещинами. Ты позволила дурно с ней обойтись и разбить, и теперь на свет появилась твоя душа. Какое жалкое зрелище! Ее марают алчность, эгоизм, порывистость и упрямство. Ты показала, что не питаешь благодарности к родителям, не знаешь ни долга перед поселком, ни преданности Фактору. Ты разоблачила себя, всем дав понять, какая ты бездумная, безрассудная и дерзкая девочка. И усугубляя заблуждение, ты даже теперь отказываешься искупить грех, открыв имя своего сообщника.
Подавшись вперед, Пурбек взял Флоренс за руку. Она попыталась не морщиться, но не сумела подавить легкой дрожи. Не обратив на это никакого внимания, пастор зашел с другой стороны:
— Ты думаешь, милая, твой сообщник сдастся сам и избавит тебя оттого, что ты, заблуждаясь, считаешь предательством? Если так, должен сразу тебя разочаровать. Как ни горько это признавать, в Долине мало мужчин, которые хотя бы пальцем пошевелят, чтобы спасти честное имя женщины. Увы, это прискорбное свойство мужского склада ума. Вот почему до конца своих дней мужчина обязан в поте лица кормить семью, если ему повезет ее завести. Вот почему Фактор постановил, чтобы мужчин и женщин было неравное число. Мужчины несовершенны, и ценности не представляют.