Однако на самом деле в его руке была не логика, а лишь пустой бокал, который он раньше в рассеянности поднес к губам и залпом осушил, а затем, в пылу спора, стал машинально постукивать им по столу, пока не разбил его; осколки со звоном посыпались на пол.
Тут заговорил и молчаливый управляющий Михай Борхи:
— Значит, вы, доктор, не верите и в то, что мы воскреснем в Иосафатской долине?
— Нет, — отрезал доктор. — Что за чертовщина! Что может воскреснуть из могилы, если тело превращается в прах, а душа улетает? Вы, господа, все путаете.
— И вы, дядя Медве, не верите даже в то, — спросила юная баронесса, — что невидимые души умерших витают повсюду в мировом пространстве и все знают о нас?
— Нет, барышня, и в это не верю. Она игриво погрозила ему пальчиком.
— Постойте, постойте! Вы, я вижу, хуже графа Бутлера. Но я еще сегодня проучу вас! Сейчас придут сестры Ижипь, и я распоряжусь, чтоб внесли танцующий столик.
— Ну, я не стану этого дожидаться. Я не любитель подобных дурачеств.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
— Итак, ты совершенно не веришь в существование какого бы то ни было загробного мира? — продолжал допытываться Дёри, которого чрезвычайно забавляла горячность доктора.
— Разумеется, нет; и не поверю, пока не поговорю хоть с одним человеком, побывавшим там. Только такого еще никто не видел. Даже Иисус, с тех пор как его опустили в могилу, больше не появлялся на земле.
— В Патаке рассказывают, — вмешался в разговор Жигмонд Бернат, — как один лютеранский священник спорил с католическим о том, что творится на том свете. Однажды, отстаивая каждый свою точку зрения, они до того вошли в раж, что поклялись друг другу: тот из них, кто раньше умрет, придет к товарищу и честно расскажет, на чьей стороне была правда. Лютеранский священник умер раньше. Вскоре после этого, как-то ночью, отворилась дверь, и в спальню католического священника вошел его покойный друг, на лице его была могильная бледность. Неслышно ступая, как тень, он приблизился к кровати католика и наконец произнес: «Ни по-твоему, ни по-моему».
— Об этом и я слыхал, — подтвердил Дёри, — старая историйка.
Доктор пренебрежительно отмахнулся:
— Сразу впдно, что поп-то был лютеранский: ни туда ни сюда, ни рыба ни мясо.
— А может быть, нельзя было сказать больше.
— Э-эх, кто может приказать душе! Если уж она отважилась на такой путь, так должна была б сказать что-нибудь более вразумительное.
— Легко так рассуждать, а окажись вы на ее месте…
— Я бы рассказал. И расскажу, если когда-нибудь приду оттуда.
— По рукам, Игнац! Если ты, конечно, рискнешь побиться об заклад.
— Глупости! Я ж сказал, что ни во что не верю.
— А все-таки, если там есть что-нибудь, придешь рассказать?
— При первой же возможности.
— Даешь в том честное слово?
— Идет! — весело воскликнул доктор и протянул барону руку — А ну, разними, студент, хоть все это, конечно, чепуха! Мы никогда не умрем! Наполняй бокалы, Дюрка!
И до тех пор пока гости не встали из-за стола, один за другим следовали тосты. Хозяин дома пил за гостей-студентов, затем за своего старого «камерада». «Камерад» пил за здоровье юной баронессы Маришки. Управляющий Борхи провозгласил здравицу Наполеону: «Дай бог ему доброго здоровья и хорошую жену!» (В те годы упорно ходили слухи, что Наполеон собирается жениться на дочери императора Франца.) Поднялся с бокалом и доктор и с самым серьезным видом предложил тост за здоровье шимпанзе, «достойного члена общества в Оласрёске». («Этого циника-доктора окончательно испортила французская революция», — пробурчал Дёри.) Жигмонд Бернат не один бокал осушил за хозяина дома, превознося при этом его доброту и благородство. А барон так расчувствовался, что, обняв юношу за плечи, только и повторял: «Студент, студент, ты понял меня». Священнику ничего иного не оставалось, как предложить тост за сухопарую мадам Малипо, которую он сравнил с садовником, ибо она, всем на восхищение, растит чудесный цветок. Юная баронесса тотчас же перевела его слова на французский язык, что незамедлительно вызвало у мадам обильные слезы, упавшие в тарелку с яблочной кожурой и сырными корками. Видно было, что и Бутлер обдумывает какой-то тост, но он до того медлил, что замысел его так и остался неосуществленным, ибо как раз в это время прибыло семейство Ижипь; обе барышни, как на шестах, повисли — одна на правой, другая на левой руке старого экс-гвардейца. Немного погодя появились шустрые девицы Сирмаи, за ними маленький Пишта и наконец их мамаша. Пора было хоть из приличия покинуть столовую.
Доктор отыскал свою палку с костяным набалдашником и стал прощаться.
— Эге-ге! Уж не собираешься ли ты отправиться пешком? — запротестовал Дёри. — Подожди-ка управляющего. А то, хочешь, я распоряжусь, чтоб запрягли?
— Э, нет! Я еще в своем уме и не собираюсь разболеться по твоей милости! Месяц сияет — одно наслаждение прогуляться пешком. Я перегрузился вином и пищей.
И верно, почтенный доктор сопел, как откормленный гусь.
— Ну, а что ты прописал Маришке?
— Свежий воздух. Если для войны нужны деньги, как говорил Монтекукколи,[15] то для здоровья, мой дорогой барон, нужен воздух и еще раз воздух. Это говорю я. Пусть она целый день гуляет в саду.
— А ты когда приедешь?
— Как-нибудь на днях загляну.
Доктор распрощался. Всей компанией его проводили до крыльца, что польстило ему, и он даже пошутил:
— Так-то! Воздавайте почет своему доктору, и долголетие вам обеспечено.
Небосвод на западе начало заволакивать тучами.
— Не дать ли тебе зонтик?
— Я не немец.
— Может быть, ты прихватишь мой карманный пистолет? — крикнул вдогонку Дёри.
— Зачем? Того, кто страшен мне, пуля не возьмет.
Он прошел через парк, лениво передвигая свои коротенькие ножки. Скоро собачий лай возвестил о том, что его заметили овчарки; еще некоторое время можно было слышать скрип гравия, и наконец шум его шагов затих в отдалении.
А в доме возобновилась программа развлечений, прерванная ужином. «Сержусь на тебя» и «Как вам это нравится» — эти игры, как хлеб, никогда не приедаются. До тех пор пока женские лица будут оставаться прекрасными, обе эти игры не потеряют своей прелести. Время уже приближалось к полуночи и число фантов все увеличивалось (даже барышни Ижипь дождались своей очереди — одну из них выбрал маленький Пишта Сирмаи, а другую — добросердечный граф Бутлер), когда Маришка вдруг объявила, что предстоит еще нечто.
— Помните, Бутлер, за мной ведь еще одно обещание.
— Да-да, духи. Подавайте их сюда!
Маришка распорядилась, чтобы из голубой гостиной в салон внесли тяжелый дубовый стол, так как маленький столик розового дерева, на котором сейчас стояла вазочка с фиалками, мог внушить подозрение своим малым весом.
Все собрались вокруг стола. Только шимпанзе выставили за дверь. Бестолковое существо могло не понравиться духам.
— К столу, к столу! — повелительно звучал голос Маришки. — Бутлер, садитесь! Илонка, дай твою руку. А вы, святой отец, положите ваши руки сюда. Бернат, вы оставайтесь на месте и снимите с пальца кольцо. А ты, папочка, не будешь? Подвинемся немножко, дадим место и Пиште. Прошу сделать серьезные лица, ибо духи не любят ни сомневающихся, ни шутников. Ай-яй-яй, Бутлер, не смейтесь же!
Все положили ладони на стол так, что мизинцы рядом сидящих соприкасались, образуя сплошную цепочку. Сколь прелестны были пухлые ручки виконтесс Сирмаи (словно распустившийся цветок, нежно розовели их холеные ноготки), и как резко контрастировали с ними красные, жилистые руки девиц Ижипь.
Одна из девиц, Вильма, в экстазе закатив глаза, тихим замогильным голосом принялась читать предписанную в этих случаях молитву.
— Аминь, — повторили все, когда она кончила. — Теперь могут приходить духи. Путь свободен.
«Столоверчение» относилось к общепринятым развлечениям тех времен. Более того, оно носило характер моды. А это означало, что спиритизмом занимались даже люди, не верившие в него, даже те, кто не проявлял к нему особого интереса. Что же касается существа дела, то вера в духов так же стара, как и склонность к сверхъестественному. Однако у спиритизма имелись и более сильные пружины. Человек никогда не может свыкнуться с мыслью, что он должен прекратить свое существование. Коренящийся в человеке эгоцентризм питает в нем жажду вечного бытия, даже после смерти. Что и говорить, тщеславен человек!
15
Монтекукколи Раймонд (1609–1680), граф — австрийский полководец, участник Тридцатилетней войны; его девизом было: "Для ведения войны необходимы три вещи — деньги, деньги и деньги".