— Медве.
— Ах так? Ну, если вы медведь [Игра слов: medve — медведь (венг,)], то я просто не понимаю вас. Медведи обычно пляшут, вернее — их заставляют плясать, вы же и сами не танцуете, и другим мешаете.
— Дядюшка Медве — наш врач, — пояснила Маришка и направилась из комнаты.
Тем временем другие гости перестали танцевать и принялись упрашивать доктора, чтобы Маришке было позволено еще немного повеселиться, раз ничего серьезного у нее нет. Но маленький человечек был неумолим: он мотал головой, размахивал руками и раздраженно брюзжал:
— Этого еще не хватает. Да есть ли у вас голова на плечах? Сейчас барышне стало немного лучше, так вам не терпится опять навредить ей? Не выйдет. Медве не допустит.
Молоденькая баронесса, стыдливо зардевшись, подчинилась. Медве засеменил за ней следом.
— Ты что, опять хочешь осмотреть ее? — крикнул ему вслед барон.
— Разумеется. Что может быть приятнее, чем коснуться этой прелестной стройной талии.
— Может, и мне пойти с тобой?
— Зачем? Ты лучше готовь доктору гонорар.
Немного погодя Медве вернулся в столовую. Дёри поспешил отозвать его в сторону.
— Ну, нашел у нее что-нибудь?
— Еще не уверен, — ответил Медве. — Еще не уверен. Во всяком случае, в ее организме есть небольшое изменение, только оно еще не развилось.
— Боже мой! — прошептал в ужасе Дёри, заглядывая в лицо Медве, зловещее и несколько смущенное. — Ты что-то скрываешь от меня, Игнац.
Врач угрюмо пожал плечами:
— Настоящий доктор из всего, что ему известно, говорит лишь то, что считает нужным. Если тебе этого недостаточно, пригласи другого.
Дёри побледнел.
— Значит, Маришку нельзя спасти?
— Отнюдь не значит. Но ты хочешь, чтоб я выболтал тебе все, а я этого не сделаю; больше того, что слышал, — не жди.
— Да, но ты сказал, что «оно» еще не развилось. Думаешь, «оно» будет развиваться дальше?
— Наверняка.
— Ты страшно пугаешь меня!
— А ты не пугайся.
Дёри почувствовал, что у него волосы становятся дыбом.
— Друг мой, если моя дочь умрет, я тут же застрелюсь.
— Умрет? Но кто же сказал, что она умрет? От чего ей умирать? С ней не приключится ровно никакой беды.
— О Игнац, милый Игнац, дай я расцелую тебя за это.
— Нет, благодарю. Лучше заплати мне, как полагается.
— Заплачу, сколько пожелаешь, только спаси девочку. А из чего ты заключаешь, что она не умрет?
— Да потому, что женщины обычно не умирают от этого.
— Значит, у нее какая-то женская болезнь? Доктор утвердительно кивнул.
— Что же, малокровие?
— Я уже сказал, что ей ничто не угрожает. На этом пока и успокойся и не допрашивай меня больше, либо пошли за другим доктором и выпытывай у него сколько угодно.
— Ну хорошо, хорошо! Не сердись. Ты ведь понимаешь волнение отца. А потом меня испугал твой странный вид. Вот и в прошлый понедельник, когда ты ее осматривал, у тебя было такое смущенное и озабоченное лицо.
— Разумеется. Ваш покорный слуга! Отныне, прежде чем предстать перед господином бароном, я буду печься о том, какое у меня выражение лица. Но если я окажусь в дурном настроении, значит, так тому и быть; кому какое дело до моего лица?
Барон успокоился и, вновь обретя хорошее расположение духа, потащил доктора к столу.
— Пойдем-ка выпьем! Поверь мне, и у тебя лицо просияет, едва мы с тобой пропустим по стаканчику токайского. Эй, Д юрка, подай сюда того, покрепче. А потом подсаживайся-ка, доктор, к столу и сразимся в вист.
— Я не пью, не пью, — отказывался доктор. — При моей тучности токайское вредно. К черту твое токайское. От него меня хватит удар. Лучше прикажи подать мне кислого вина с сельтерской водой. Что же касается твоего предложения сразиться в вист, не возражаю. Правда, мне нужно еще заехать к одному пациенту, на хутор Рикканто, — там заболел старый пастух. У бедняги рак языка.
— Говорят, бог наказал его за то, что он дал ложную присягу в комитетском управлении, — заметил старик Ижипь.
— Глупость и суеверие, — отозвался доктор. — Ну да ладно, я заеду к нему на обратном пути.
Они взглянули, как идет игра, затем сами сели за карты — игра велась уже за двумя столиками — и сражались вплоть до ужина, когда гости стали расходиться по домам. На ужин остались только студенты, священник, доктор, управляющий и отставной майор Борхи, старый «камерад» Дёри. Барышни Сир-маи пообещали вернуться после ужина; долго упрашивали остаться старика Ижипь, но он сказал, что тоже придет после ужина, на этот раз с дочерьми.
За ужином доктор снова пришел в хорошее расположение духа. Священник был рассеян и явно избегал взгляда доктора. Маришка сидела рядом с Бутлером и принимала живое участие в разговоре, иногда даже стреляла хлебными шариками в Медве, который рассказывал о курьезах из врачебной практики.
— Доктор — это настоящий козел отпущения. Его бьют за все. Если он скажет, что у больного нет ничего серьезного, на него сердятся, называют бездушным псом; если болезнь покажется ему опасной, на него опять обижаются, упрекают, что он пугает больного и тем самым усугубляет болезнь. Если больной выздоравливает, говорят, что он поправился бы и без помощи доктора; если же не поправляется, значит, доктор «залечил» больного. Эхе-хе, дрянная эта профессия! Тут уж не рассчитывай на благодарность.
— Зато на том свете, дядя Медве, вам за все воздастся, — утешала его юная баронесса. — Там вам зачтется, от скольких страданий избавили вы людей.
— Зачтется? Ах, ну конечно! Ведь оттуда, как учит ваша вера, и посылают на землю все страдания. А зачем посылают? Может быть, ради нас, докторов? Что-то я этого не слыхивал! Впрочем, все это болтовня! Кто знает, в самом ли деле существует «тот свет».
— Я верю в него, — ответила Маришка, бросив взгляд на окно, в котором виднелся усеянный звездами синий небосвод.
Поп отложил вилку и нож.
— А я убежден в том, что загробный мир существует! — воскликнул он патетически. — Можно ли представить себе, что душа, то есть нечто возвышенное и неосязаемое, не способна отделиться от тела, что она должна бесследно исчезнуть, как пар над остывшей кастрюлей. Возможно ли, что после земного бытия, где один человек — хороший и добрый — несчастен, беден и до гробовой доски обречен на нищету; другой же — дурной, порочный — купается в изобилии, и жизнь улыбается ему всеми своими радостями, — возможно ли, повторяю я, чтоб не было высшего суда, а после земной жизни — иного мира, где все эти люди сравнялись бы, где каждому было бы воздано богом по заслугам. Господь не мог, не стал бы создавать свое творение так уродливо, без всякой логики.
— О святой пастырь! — рассмеялся доктор. — Логика — совсем другое дело. При чем здесь логика? Попы не должны взывать к логике. Логика — это бог мыслящих. Если и вправду существует загробный мир, то, по логике, ваше место непременно в аду.
— Мое? — заикаясь, переспросил священник, густо покраснев под пронизывающим взглядом доктора.
Студенты заулыбались, а Дёри надрывался от хохота; только юная баронесса смущенно потупилась.
— Именно ваше! Вам, как пастырю духовному, должно находиться среди испорченных душ, которые вам надлежит направить на путь истины. Отсюда же следует, что в раю, где пребывают лишь добродетельные, праведные души, попы совершенно излишни.
— Бре-ке-ке! — воскликнул барон. — У этого Игнаца, оказывается, ума палата.
Было заметно, что поп несколько успокоился после этого разъяснения: «Придется сносить выходки этого старого шутника!» Но доктору стоило только начать, остановить его было так же трудно, как отнять у собаки кость.
— Но, предположим, что загробный мир есть. Тогда сразу же возникает другой вопрос: каков он? Некоторые народы верят в переселение душ. Но ведь это не ответ. Это не что иное, как «и есть и нет». Потому что если и происходит переселение душ, то неужели вон тот каплун, разгуливающий по двору, чувствует себя несчастным, хотя, скажем, когда-то он был мельником и, так как наворовал при жизни много муки, его душу за грехи вселили в птицу? Не все ли равно ему, каплуну, если он ничего не знает об этом превращении?
— А если он знает и скорбит, — вмешался в разговор майор Борхи.