Дорожки в парке были посыпаны гравием, который весело поскрипывал под ногами. Пряный аромат весны опьянял юношей. Воздух был наполнен необычайно сладким дыханием деревьев и садовых растений, приятно щекотавшим ноздри.
Тут зазвенел колокольчик.
— Уже зовут к столу, спешите, господа! — поторопил их гайдук.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В этот момент из глубины каштановой аллеи показался старый барон; он устремился к гостям, еще издали протягивая им навстречу руки, что делало его похожим на собравшуюся взлететь птицу.
— Ну, сервус![7] Что ж это такое? — приветливо воскликнул он. — От венгерской матери вы родились или же вас вскормила своим молоком какая-нибудь дикая коза? Разве вы не знаете, к кому нужно являться по приезде в село? Ах вы, черти полосатые! Ну да ладно, рассказывайте коротенько, кто вы и откуда.
— Граф Янош Бутлер, — представился старший, худощавый студент.
— Бре-ке-ке! Молодец! Да я был близко знаком с твоим покойным отцом. Как он похож на тебя! То есть, разумеется, ты похож на него. А впрочем, все равно. Мы были вместе с ним под Урзицем и сопровождали императора Франца, когда тот ездил просить мира у Наполеона.
Пока они втроем шли к дому, Дёри успел рассказать об этом знаменательном событии.
— Ах, как тонко умели лицемерить короли! Видно, кому бог даровал корону, тому отпускал и ума. Так оно и для самого бога спокойнее. Подъехали мы, стало быть, к самым аванпостам французов, к одной старенькой мельнице. Там располагалась штаб-квартира Бонапарта. Наполеон вышел к нам, обнял нашего императора и с шутливым упреком сказал: «Вот каковы хоромы, в которых ваше величество три месяца заставляет меня жить!» Наш император скромно и вежливо ответил на это: «Однако, сир, вы здесь не теряли времени даром и вам не приходится быть на меня в обиде». Затем они снова обнялись, а твой отец наклонился ко мне и шепнул на ухо: «Я всегда считал, что нет на свете хуже ремесла, чем у сапожника, потому что ему приходится иметь дело с вонючим клеем. Только теперь вижу, как я заблуждался». Так и сказал, передаю слово в слово. Вот какой насмешник был твой отец. Ну, а ты чей сын? — обратился он к другому студенту.
— Я сын Берната из Борноца, Жигмонд Бернат.
— Ага! — со смехом воскликнул барон. — Уж не ты ли тот знаменитый щелкопер, который господа бога обрядил в венгерскую кацавейку? Ну и большую же голову унаследовал ты от родителя! Впрочем, я выразился не совсем точно: у отца, конечно, тоже осталась голова на плечах… Между прочим, будущее принадлежит круглоголовым… Ты, как видно, направляешься домой на каникулы?
— Совершенно верно, сударь.
— И братец Янчи тоже с тобой?
— Да, он проведет у нас пасху.
— Но ведь у него в Патаке опекун, не правда ли?
— Да, господин Иштван Фаи.
— Ну, а когда вы собираетесь попасть домой?
— Сегодня ночью.
— Нет, милые мои, из этого ничего не выйдет. Однако уже звонят к обеду, так что прошу прямо к столу.
В столовой гостей ожидали дамы — баронесса Маришка и ее гувернантка, обе одетые по тогдашней моде, с греческими прическами — две завитые пряди, ниспадавшие локонами, обрамляли их лица. Дамы того времени не имели ни пышных бедер, ни резко очерченных талий. Линия талии проходила очень высоко, почти под мышками, и это считалось красивым хотя бы уж потому, что такие платья носили в Париже, а к тому же в них было заключено женское тело. А сообразительный человек сам сумеет разобраться, где что начинается и где кончается.
Хозяин дома поспешил представить студентов, на которых барышня бросила робкий взгляд из-под пушистых ресниц и тут же опустила глаза, склонившись в принятом тогда глубоком реверансе. Девушка была недурна собой, но холодна как лед. У нее был чуть выдававшийся вперед подбородок, однако его украшала миловидная ямочка; лоб был, пожалуй, чересчур крутой, что, впрочем, даже шло к ее лицу. О фигуре барышни, говоря по совести, тоже нельзя было сказать ничего плохого, а забавная привычка постоянно покусывать губы делала ее похожей на горячую арабскую лошадку.