–
Дядя Сеня, отставной козы барабанщик, – представился со-
сед и попытался щелкнуть несуществующими каблуками своих
шлепанцев.
Глебушка
вытаращил
на
него
глаза
и
стал
хохотать
откровенным безбоязненным заливистым смехом, каким не смеялся никогда в своей жизни.
Дядя Сеня был удивительным! У него были длинные – пред- линные худые и жилистые ручищи, удивительно маленькая лысо- ватая голова, на которой трепыхалась непонятно откуда взявшаяся прядка волос неопределенного цвета. Множество крупных морщин на его лице напоминали поверхность слегка подгоревшего пирога. Казалось, дядя Сеня был собран из множества неправильностей, делавших его облик неповторимым и необычайно привлекательным.
Глебушка и дядя Сеня стали видеться часто и почему-то всегда по утрам. И всегда дядя Сеня называл его маленьким ленинградским шалуном и обращался исключительно на «вы». Они подружились. Время шло быстро. Осень сменилась необычайно холодной зимой. Глеб незаметно для самого себя приспособился к новой жизни. Он уже не вздрагивал при виде трамвая, не уставал от на- валивавшихся со всех сторон новых и новых впечатлений – он на- учился по-своему осмыслять их. Он перестал звать мамку мамкой, а по местным правилам говорил ей: «Мама». И вообще, он оказался большим приспособленцем. Он перенимал всё новое, что роилось вокруг него, и делал это довольно легко. После долгого молчания он вдруг сразу чисто и правильно заговорил по-русски. Если мама продолжала «гыкать» и «гакать», выдавая свое украинское проис- хождение, то Глеб словно стёр свое прошлое стирательной резинкой. Он даже откуда-то знал, что ленинградскую стирательную резинку в Москве называют ластиком. Но он жил в Ленинграде и говорил по-ленинградски: «Пышка, парадная, карточка», а не на московский манер: «Пончик, подъезд, проездной». Удивительно быстро он не
только обрусел, но и обленинградился.
Как-то в воскресенье, когда Глеб и его мама переносили свои вещи из «темной комнаты» в освободившуюся «арестантскую», дядя Сеня вызвался им помочь. Вещи перенесли быстро, благо и переносить-то особо было нечего. После того, как мама получила от колхоза «законную премию» за проданные яблоки, у них появились в хозяйстве два новых пальто, немного посуды и – главное – потря- сающий, сшитый из голубого бархата, огромный кот в сапогах с на- стоящей мантией и такой же бархатной шляпой с пером.
После переезда мама затеяла чаепитие, на которое в качестве почетного гостя был приглашен дядя Сеня. От приглашения он
почему-то смутился, поспешно ушел в свою комнату, но скоро вер- нулся, надев поверх майки такую же вылинявшую рубаху с катушка- ми на воротнике. В руках у него был цветочный горшок с кактусом, который в это время цвел пронзительно пурпурным цветом.
–
Вот, говорят, раз в сто лет цветет,– смущаясь, сказал дядя Сеня
и
протянул
маме
цветок.
–
Это
вам,
Мария
Гавриловна,
для
уюта,
–
сказал
он,
и
его
мор-
щины на
лице
почему-то стали
еще
глубже.
Они втроем долго пили чай с баранками и вели беседы. Дядя Сеня рассказал, что работает грузчиком в мебельном магазине на Садовой улице, возле Сенной. Грузчиком он стал только после во- йны, а на войне он был фронтовым врачом-хирургом.
–
Я был приличным хирургом, – сделал ударение на слово «при-
личным» дядя Сеня. Но как-то в наш полевой госпиталь привезли
генерала.
Привезли
не
с
ранением,
а
с
приступом
аппендицита.
Я
в
тот
момент
был
занят
–
делал
сложную
операцию
солдатику
–
ему
осколки угодили в желудок и в легкие. Солдатика спас, но пока шла
операция, генерал умер от перитонита. Меня отдали под трибунал.
Сначала хотели расстрелять, но потом почему-то передумали и
направили в штрафбат. Победу встретил под Прагой. Была уже
Победа, а наш батальон всё ещё воевал – немец продолжал драться,
несмотря на капитуляцию. 14 мая 45-го меня подстрелили и война,
наконец,
закончилась
и
для
меня.
Диплома военного врача меня лишили. Поначалу на работу вообще никуда не брали. Спиваюсь помаленьку, но ничего.
Дядя Сеня застенчиво посмотрел на маму и вдруг сказал:
–
Если
доверите,
я
вашему
шалуну
попробую
помочь
с
Божьей