Выбрать главу

Нужно было уходить — как можно скорее и как можно дальше. Вечерело, кустарник постепенно превратился в кудрявый лес, дневной зной спал, стало легко. Впереди шли Фаломеев и Тоня, следом шагал Риттер, Герасимов замыкал. «Не дадите ему оружия?» — «Тоня, вы не о том…» — «А вы жестокий». — «На войне есть только необходимость, Тонечка. Жестокость — это другое… Что с ним делать? Вы только не останавливайтесь…» Тоня испуганно посмотрела: «Он же человек? И… не в бою?» — «О том же думаю. Только выхода у нас нет». — «Давайте с ним потолкуем. Он поймет». — «Он-то поймет, а где гарантии, что первая же очередь не наша будет?» — «Значит… убьете?» — «Не знаю…»

А Риттер не подозревал, что решалась его судьба, он думал совсем о другом.

Он, обер-лейтенант германской армии, помог врагу. Ничтожество, трус и дерьмо — ведь помог же… Последние секунды, которые отделяли от «да» или «нет», были так мучительны. Крикни он, предупреди — они бы спаслись. Погиб бы сам? Возможно. Но не стал бы предателем. Это гораздо важнее. Родина и фюрер прежде всего, превыше всего; те двое — частица родины, и они тоже превыше всего. У них было два автомата, русские не успели бы и молитву прочитать. Предал родину, нарушил присягу, и враг фюрера и Германии — этот русский с бессмысленной фамилией — убил немецких солдат…

Оглянулся, Герасимов улыбнулся и подмигнул. Считает Своим. Конечно, повязали кровью, теперь — свой, куда денешься. И кому объяснишь, что не мог иначе, взяли за горло… Смертная казнь — вот цена за трусость. А тех ждали матери, невесты, дети… Что ж, долг, честь, клятва — не пустые слова, но, чего уж теперь, всегда воспринимал их как красивую, фразу, а вот вялую мораль интеллигентов, глупые обычаи, всосанные с молоком матери, без размышлений полагал истиной. Поэтому, когда дядя развелся с теткой — переживал. Что ж, вековечная Немецкая сентиментальность — ведь добры от природы, любим птиц и собак, цветы и поля, на краю которых тает голубоватый дымок, преисполнены слезливыми восторгами и только теперь — хвала фюреру — начинаем понимать, что узы государственные, «хаусгеноссеншафт», важнее и сильнее уз родственных. Когда тетку убили — воспринял эту закономерность вне нового сознания — заплакал. Тетушка, тетушка, иудейская скверна, тебя следовало отринуть… Но можно ли отринуть добрую немецкую женщину, которая на каждый день рождения дарила заводные игрушки и любила читать странные стихи, от которых мать приходила в ужас, а отец злился и заводил глаза к потолку. «Германия, ткем мы саван твой, проклятье трехцветной ведем каймой…» Такие стихи невозможно забыть. А потом наступил день торжества, наци пришли к власти, сколько было красных знамен, красного цвета, сколько крови… Она стекала с тротуаров, за ноги волокли коммунистов и марксистов, все смеялись и аплодировали, кончилось многовековое засилье сиона и масонов, рухнул колосс плутократии, Тысячелетний рейх расправил орлиные крылья — до века, до конца мироздания, нация шагнула в царство свободы. Тогда тетка пришла в последний раз. «Ты ошибся, Иоганн, ты здорово просчитался, — бубнила она отцу, — не в простынях и наволочках счастье, ты не понял этого, вот послушай: „Проклятье отечеству, родине лживой, где лишь позор и низость счастливы, где рано растоптан каждый цветок, где плесень точит любой росток“». Отец по-бычьи наклонил голову: «Твой поэт — чужой, и ты — чужая, мы слишком долго терпели вас. Уходи». Ее взяли на ступеньках крыльца. Конечно же — правильно. И нечего об этом вспоминать. Так вспоминать. Господи, почему ты оставил меня…

Лес кончился, низина угадывалась в темноте, за ней светились огоньки — хутор или деревня. Фаломеев остановился:

— Нужно принять решение.

Тоня повела взглядом в сторону Риттера:

— Тише, он может догадаться.

— Вот что… Приказать бежать и выстрелить в спину — я не смогу. Но его нужно убрать.

— Убейте так… — Герасимов отвернулся.

— У тебя автомат. Ну? Понятно… Тоня?

— Я? Нет!

— Держи себя в руках. У тебя есть светлая мысль?

— Да. Отпустим. Пусть уходит.

— Это летчик, Тоня… Ты берешь на свою душу убитых, сожженных? Так-то вот… Риттер!