– Скоро уже. – Дмитрий взмахнул узелком. – Я картофи да луку прихватил, на месте подхарчимся. Вон за тем угором ложок будет – наш.
Вдруг он насторожился, тревожно глянул на друга. Из ложка вился дым костра. Кто же хозяйничает там? Дмитрий прибавил шагу.
Прыткий да хваткий всегда, опередит. Улыбнулся Дмитрию ложок – там уже старались другие. У вертлявого мелкоструйного ручья были выдолблены две ямины. Из одной, поглубже, мужик с молодухой выхаживали скрипучим воротом деревянную бадью с песком. Возле легкого, наскоро сколоченного вашгерда орудовали еще двое, старик и женщина, – промывали породу.
– Вот язви те!.. Ну, каторга, я вам сейчас все пораскидаю! – Дмитрий разгневался не на шутку.
– Погодь, – ухватил его Петр. – Чего шумишь? У тебя какие такие особые права?
– Дак мое же это место!
– А на нем написано?
Дмитрий растерянно взглянул на друга, но слушать дальше не стал – так и гнев схлынет, – скорым, напористым шагом ринулся в ложок. Однако Петр тут же догнал его и снова урезонил:
– Не наскакивай ты на людей, Митьша. «Пораскидаю»! Это, должно, Евсеич. Его семейство. У них, верняк, бумага есть. Не хитники. Наш старатель, березовский.
Ах, этот черт Петро! Знает: отходчив Дмитрий. Скажи ему несколько добрых слов – и оттает. Уже смиряясь, Дмитрий пробормотал:
– Дак обидно же!
– Обидно, когда твое, заработанное берут, а тут люди сами робят, не жир сгоняют.
– Ну идем, хоть квасу у них испить. А? Хорошо бы квасу-то…
Уже подойдя к старательскому стану, они заметили еще одного человека. Припрыгивая на деревянной ноге, у костра суетился над котлом с варевом Ефим Солодянкин, отставной солдат и бродяга.
Обосновалась здесь действительно семья Евсеича, известного на заводе под прозвищем Туман. Хитроват и скрытен был старик. Не поймешь: то ли водится у него золотишко, то ли гол как сокол. Умел прикинуться и чуть ли не нищим, и чуть ли не богачом. Пойди докопайся, что у него за душой. Однако в заводе жить – не в лесу. На людях. А люди неопределенности не любят. Решили они на свой лад: не нищ Евсеич и не богат. Просто хитер, «туман пущает», а живет, как все живут…
Завидя подходивших, Евсеич молвил что-то своим, а сам направился к костерку.
– Бог в помощь! – приветствовал его Дмитрий и все же не удержался, наскочил: -Мой ведь песок, Евсеич, моете.
– Может, был твой, теперь наш будет, – неласково покосился на него старик.
– Правду говорю. Давно я это место заприметил.
– Ты заприметил, я прибрал.
– Бумагу-то оформили? – прищурился Петр.
– А ноне без бумаги разве можно?
Дмитрий усмехнулся увертливости старика, махнул рукой:
– Владайте!
Попросив разрешения воспользоваться костром, они взялись за узелок, животы подводило.
– Пристраивайтесь, ухи хлебнете с нами. Про картофь слышали, поди, староверы наши говорят: «Картоха проклята, чай двою проклят, табак да кофе трою». А ушица – еда благословенная.
– Хэ! – откликнулся Солодянкин, как раз набивавший трубку табаком. – Много твои староверы смыслят! Картошка хлебу присошка. А что кофия касается, скажу я вам, наипервейший напиток. Вот Ахметка его у нас готовил на Капказе. Выпил чашку – богатырь, выпил три – прям-таки царем себя ощущаешь.
– Оно по тебе видно. – Евсеич даже хохотнул.
Подошли его сыновья с женами.
Старший, только что выбравшийся из дудки, был весь мокрый.
– Вода долит – спасу нет, – сказал он. – Придется, батя, чуть поодаль бить.
– Вода не огнь, терпеть можно. – Старик со злостью прихлопнул на шее комара. – Готово у тебя, что ли, Иваныч?
– У меня ать-два – и произведено. Хлебово, скажу вам, чисто генеральское. Видите, – Солодянкин повернулся к Петру и Дмитрию, – фуражиром меня к себе приспособил приятель-то. Он, брат, знает, куда кого приспособить. Ну, и я свое дело знаю, солдат не промах. – Крутнув сивый ус, Солодянкин подмигнул и, запустив руку под обомшелый камень, вытащил штоф водки.
– Заметно, что не промах, – насупился Евсеич: бутылка была уже почата.
– Нога же, – сморщился солдат. – Нету ее, почитай, уже пятнадцать годов, под Карсом-крепостью в семьдесят седьмом оставил, а болит, стерва, и болит.
– Ну… – Евсеич двуперстием перекрестил нос и отхлебнул из кружки.
Ели истово и, не передохнув, опять ушли к дудке и вашгерду. У костра остались лишь старый солдат да два друга.
– Видать, подходящее золотишко-то, – задумчиво сказал Петр.
– Видать, – согласился Дмитрий. – И в воскресенье, в божий день, робят, и вода им «не огнь». Богатимое место. Как считаешь, дядя Ефим?
Солодянкин поскреб затылок, потянулся.
– Кто его знает. Туман он и есть туман. Он и сынам-то всего не кажет… А золотишко, я полагаю, такое: доль[4] десять на пуд.
– Ух, язви те!.. – Дмитрий поцокал. – Что ни десять пудов – золотник? Подходяще.
– А иначе бы он разве водочку разрешил?.. Только, скажу я вам, ребята, это тоже не золото. Вот есть такая страна – Африка. До нее я, правда, не доходил, врать не стану. Люди сказывали. За турецким морем она. И есть в ней город Египет. Вот там – просто ужас сколько золота. Ходят по нему, ногами ходят, а достать не умеют, толку нет. Известно – турки.
– Ну-у? – У Дмитрия округлился рот.
– В Африке, дядя Ефим, не турки – африканцы живут, негры, – сказал Петр.
– Яйца курицу не учат! – Солодянкин сердито полыхал трубкой. – Знаю, что африканцы. Арапы – прозвание. Ну, они, значит, навроде турков, одной веры. Алла бусмилла – слыхал? Магометаны. Ну, только не в них дело. Ты до сути дойди. Золото, говорю, неимоверное. Небывалое золото. Была бы нога у меня, дак я… Эх, что толковать! Вон вы бугаи какие, ноги бы в руки – да айда. И себе наковыряли бы – больше не хочу, и людей бы темных научили. Они прям-таки, говорю, по золоту ходят, а сами проживают в бедности.
– На сказку похоже, – недоверчиво сказал Дмитрий.
– Верно, Митя, – упер ему в грудь обрубок пальца Солодянкин, – так и люди говорят: истинно сказачно! Однако не только золото – всё там на особицу. Самоцветы, сказывают, ну вот просто как у нас галечка. Повсюдно. Ребятишки ими, как обнаковенно камешками, играются. Фрукты – там тебе яблоки, груши всякие, канпот – это и за фрукты не считают, просто в лесу растут, как у нас вон шишки. Истинно райская земля! А еще, скажу я вам, ребята…