— Для кого как! — тяжко и неопределенно уронил Орест.
— Это уж верно: хорошая погода не для каждого, — согласился кряжистый, и хитрая бестия на его лице вдруг спряталась под маску искренней печали.
— Во всяком хорошем заключено плохое, а в плохом — хорошее, — развил мысль Георгий, никогда не упускавший возможности поумничать.
— Это уж как водится! — подхватил кряжистый и, ловко сотворив на физиономии непринужденность, неожиданно задал лобовой вопрос:
— Вы к нам на остров Благоденствия пожаловали? Ай-ай!
— К вам, к вам, — сердито подтвердил Орест, которого явно раздражал этот тип. — На ваш… проклятый остров.
— Ай-ай! Давайте выкладывайте зачем? — тон был назойливым и бестактным. — Что вас дернуло? Надоело жить? Ай-ай!
— Может, рассказать вам автобиографию и заполнить анкету? — вконец рассердился Орест. Лицо его полыхнуло гневом. Он угрожающе привстал.
— Не надо сердиться, — подобострастно задышал вдруг толстяк и на всякий случай сменил назойливую мину на угодливую. — В этом мире все так сложно…
— «Мы все приходим в этот мир на праздник человеческих общений», — стараясь выправить линию общения, но никак не прояснить запутавшуюся ситуацию, продекламировал Юрий, цитируя строку из совсем недавно написанного им стихотворения.
— Так… понимаю… понимаю… — недоуменно пробормотал толстяк. Потом он почесал за ухом, хитровато подмигнул долговязому и многозначительно буркнул: «Пароль что ли опять сменили?»
— «Каков пароль»? — спросил король, — подхватил отличавшийся необыкновенным слухом Орест.
И тогда, не выдержав словесной эквилибристики, кряжистый вдруг взмолился:
— Не издевайтесь, ребята! Вы к нам с инспекцией, что ли?
И тут наши герои расхохотались. А за ними засмеялись и хозяева. Напряженная ситуация сразу разрядилась, веселье размыло и неопределенность, и настороженность, и недоверие. Барьер, который делает людей чужими, легче всего размыть смехом! Воцарилась добрая габровская атмосфера. Таков уж смех! Божий дар! Бальзам души! Он плавит отчужденность, несет с собой доверие. О, как не хватает нам его в делах серьезных! Этой музыки детства! Создающей гармонию общения!
Но веселая атмосфера была все же нарушена. Долговязый брюнет, который первым перестал смеяться, нагнувшись к кряжистому, что-то шепнул ему, и тот сразу тоже посерьезнел.
— Так, — сказал он, затирая улыбку на лице рукавом. — Значит, вы к нам с инспекцией? Давненько не были! Мы уж и соскучились! — И, крутнув в воздухе растопыренными пальцами, словно ввинчивая штопор в пробку невидимой бутылки, с ухмылкой спросил: — А где у вас… я что-то не вижу… Не слышу… А? Где? Это есть у вас?
Вопрос прозвучал зловеще. Ухмылка была нагловатой. От габровской атмосферы почти ничего не осталось. На лицах друзей появилась растерянность. Они понимали: надо что-то отвечать, а что отвечать конкретно, они не знали.
— Ну? Ну? — настоятельно сипел толстяк, и во взгляде его сверкнул недобрый огонек. Ситуация становилась фронтовой.
И тогда Орест превзошел сам себя.
— Что? — заорал он. — Что ты не видишь? Скотина! Ты, может, этого не видишь? — рявкнул он, показав на обломки дельтаплана. И, сжав кулаки, двинулся на противную сторону. От его вскрика худощавый отскочил за куст, а пролетевшая мимо чайка суматошно взвилась ввысь.
— Хорошо! Хорошо! — замахал сардельками толстяк. — Я вижу, что у вас авария… Понимаю… понимаю… — и он провел несколько раз ладонями по воздуху, словно приглаживая вздыбившуюся шерсть у рассерженного зверя. — Начинайте тогда инспектировать…
Друзья переглянулись. Если их принимали за инспекцию, надо было входить в роль. И первым это сделал опять-таки Орест. Он погладил пальцами подбородок и с начальственным добродушием укорил:
— Разве так принимают начальство? Э-эх! Ты бы сначала нас хоть покормил… Чему только вас учили?
Кряжистый извинительно вздохнул и посмотрел на часы.
— Немножко рановато… хотя у нас здесь не того… но для вас я устрою. — И подобострастно спросил: — Вы не против, если мы с вами заодно… за компанию?.. Отобедаем?!
— Разумеется! — дружно ответила троица. Все заулыбались вновь, и обстановка опять потеплела.
Чувство голода близко и понятно всякому: царю и нищему, академику и швейцару, гению и бездарности, генералу и солдату, верующему и атеисту, редактору и писателю, критику и читателю, — всем, кто живет и дышит. От предвкушения вкусного обеда разделительный рубеж между пришельцами и аборигенами окончательно рухнул.
Поскольку поэтическую натуру всегда побуждает к интимности, Юрий первым предложил: