У края ямы стояли мы — палачи, я и Доминиканец с дюжиной рыцарей. Нестерпимый жар обжигал мне правую щеку, руку и бедро, тогда как левый висок оставался холодным. Была весна, пробивалась сквозь землю зеленая травка, хрупкая и нежная, залитая у корней светом. Кое-кто из рыцарей нахлобучили на головы шлемы — перевернутые вверх дном железные ведра с прорезями для глаз — и казались существами из другого мира и другого времени. У всех белели на плащах кресты.
Напротив, еще ближе к краю ямы стояли, сбившись в кучу, десятка два пленников с завязанными за спиной руками — захваченные нами еретики. Несмотря на яркое полуденное солнце, раскаленные угли обагряли их зловещими отблесками.
Стены Лаверора — закопченные, мрачные, но горделивые — подпирали небо с северной стороны ямы. Сверху окаймляли их защитники крепости, посверкивали острия копий. Ветер дул со стороны крепости, осажденные там люди пели, можно было даже расслышать отдельные слова. Песня походила и на церковный псалом, и на призыв к бою. Мне незачем было напрягать слух, чтобы услышать все слова — я помню их.
Я смотрел на пленников, сыновей этого светлого и сильного народа, оборванных, окровавленных, и боролся с собой, чтобы не поддаться их безумию и отчаянию. Боролся, разумеется, с насмешкою над собой и горечью. Вот к чему привел их восторг и великодушие.
Монах осматривал немногочисленную толпу пленников. И вдруг уверенно указал на человека, стоявшего где-то в центре.
Двое стражников, чьи лица были скрыты шлемами, подтолкнули этого человека к Доминиканцу. Пленник остановился в шаге от нас.
Я с ужасом обнаружил, что мы одного с ним роста и схожи сложением, статью, даже чертами лица. Он вполне бы мог оказаться одним из пятерых моих братьев. Лоб был перевязан красной тряпкой, сапоги, очевидно, украдены, багрово-синие ступни тонули в размокшей грязи.
Не из-за сходства ли со мною пал на него выбор Доминиканца? Я вздрогнул от дурного предчувствия.
Монах поднес к лицу еретика серебряное распятие, обагренное кровавыми отсветами костра. Я чувствовал, что крест этот теплый, как плоть человеческая. Доминиканец проговорил:
— Целуй крест, несчастный, и откажись от своей трижды проклятой ереси.
Твердым и ясным голосом пленник ответил на провансальском, но было видно, что это не родной его язык.
— Нельзя целовать крест, на котором распят наш Спаситель.
Монах сказал:
— Ты смеешь хулить святыню нашу?
Пленник сказал:
— Не святыня это, а орудие пытки.
Монах спросил:
— Кто ты?
Пленник ответил:
— Боян из Земена.
Монах спросил:
— Болгарин?
Пленник ответил:
— Болгарин.
Это, в сущности, не означало, что он болгарин по крови, буграми или булгарами звались чуть ли не все еретики от Черного моря до Северного.
Тогда Доминиканец резким движением сорвал с пленника рваный черный плащ. Затем бесстрашно ступил на самый край адской ямы и швырнул плащ туда. Однако плащ не упал на угли, даже не коснулся их, а взмыл вверх, подхваченный жарким дыханием костра. И закачался в небе, широко раскинулся и полетел над ямой, как обезумевший нетопырь или опьяневшая гигантская бабочка. Потом внезапно вспыхнул, сгорел и рассыпался в воздухе клочьями серого пепла.
Доминиканец вернулся к еретику, лицо его блестело, будто растопленное жаром. Он сказал:
— Очень скоро и тело твое станет пеплом, как плащ.
Пленник негромко произнес:
— Тело мое умрет, ибо оно — творение Сатаны. Но дух мой, как этот плащ, взлетит в небо.
Монах спросил:
— Разве не веришь ты в воскресение из мертвых и в вечные муки, что ожидают тебя?