Он сказал мне:
— А ты не читал Четвертого Евангелия. Там, в конце, Спаситель говорит апостолу Петру, когда тот вопрошает о судьбе апостола Иоанна: «Господи, а что станется с ним?» И Спаситель ответствует: «Если я хочу, чтобы он пребыл, пока прииду, что тебе до того?» Еще в ту пору распространилось среди всех братьев это слово, что не умрет тот ученик, покуда не возвратится Иисус. Анри, — впервые назвал он меня по имени, — Иисус еще не возвратился. И апостол Иоанн еще жив.
Что мог я сказать ему? Человеку, верящему, что апостол Иоанн живет тысячу двести лет? Вера оттого и вера, что не подвластна разуму. Помолчав, Пэйр сказал:
— Ты мне отвратителен.
Быть может, он сказал это так, не думая о последствиях, как дитя, каким он, в сущности, и оставался. А, возможно, хотел обидеть меня, ранить, даже вызвать на бой. Он, трубадур с лютней, против меня — воина, чей меч пронзил, самое малое, десяток сердец. Я ничего не ответил ему, а он повторил:
— Ты мне отвратителен.
И добавил:
— Ты и все римские лжехристиане.
Я сказал:
— Для Рима лжехристиане вы, еретики.
Он сказал:
— Анри, Анри, неужто слеп ты? Христос проповедывал бедность, паписты погрязли в золоте. Христос велел прощать и не убивать, а римская церковь преследует, истязает, убивает во имя Христово.
Тогда я сказал:
— Я думаю так же, как ты.
Он повернул ко мне белое, как мел, вмиг постаревшее лицо — рот провалился, глаза погасли. И посмотрел на меня с недоверием — но, словно бы, и с надеждой. Я повторил:
— Да, я думаю так же, как ты.
Он спросил:
— Тогда… зачем ты служишь папе?
Я ответил якобы небрежно, но сам расслышал звучавшую в голосе горечь:
— Ты сам сказал — паписты погрязли в золоте. Папа хорошо платит.
Пэйр презрительно обронил:
— Ты — наемник…
Я громко вздохнул: подобные разговоры не забавляли меня и, помимо прочего, были пустой тратой времени. И потому сказал:
— А мне отвратительна уверенность фанатиков в незыблемой своей правоте.
Пэйр сказал на это:
— Тридцать тысяч убитых в Безье. Двадцать тысяч в Земене. Тысячи костров в Провансе, Иль-де-Франсе, Германии, Ломбардии, Болгарии. Истерзанные, сожженные, заживо погребенные люди. Нас ли называть фанатиками? И ты — на их стороне…
Я возразил:
— Я ни на чьей стороне.
Глухим, надтреснутым голосом больного и мудрого старца он произнес:
— Это невозможно. Ты не пожелал сделать свой выбор, но другие сделали его за тебя. Всегда, всегда — каждый стоит по ту или иную сторону. А те, кто мнят себя стоящими посередине, мне всего более отвратительны.
Слова его причинили мне боль. Но я был далек — как звезды до земли — от мысли выхватить меч и обрушить его на голову этого юнца. Я лишь сказал:
— Пэйр, если бы род человеческий хоть на йоту изменился с того дня, как Спаситель умер на кресте… Если б стал он хоть сколько-нибудь лучше… Если бы… если бы… Всегда есть одна сторона и другая… Чья лучше? И по ту и по другую сторону есть хорошие люди и плохие. Хороших мало. Очень мало. Во что мне верить?
Пэйр мгновенно ответил:
— Верить — означает сделать выбор. Быть свободным. А ты раб своих страстей. Тот, кто продает себя, может стоять лишь по одну сторону — с продажными.
Я поскакал вперед. Затем повернул коня и возвратился. Пэйр ждал меня. Он был бледен и полон решимости. Я сказал ему:
— Дай мне свою лютню.
Мне казалось, что невозможно побледнеть еще больше. Но он просто побелел. Побелели и губы его, и глаза.
Я продолжал:
— Я должен явиться на встречу с твоей лютней в руках.
Он оторвал ее от своей груди, как мать отрывает от себя дитя, когда к нему тянутся руки палачей. Я понял, что он сдается.
Наши лошади стояли так близко, что мы с Пэйром соприкасались коленями. Вдали, из-за поворота, показался Меркит. Я повернул своего коня, перехватил у Пэйра его поводья, и мы поехали стремя в стремя. Я сказал ему:
— Ты ведь знаешь, что я должен убить тебя.
Он не отозвался. Я продолжал:
— Сделай так, чтобы я поверил тебе, и я поверю. Поклянись самым для тебя святым, что не попытаешься предупредить богомилов с помощью твоих голубей. И нынче вечером, когда мы остановимся на ночлег, сядешь в седло и вернешься в Константинополь.
Ответом мне было молчание. Я сказал: