Из-за нее, едва достигнув шестнадцати лет, покинул я родовой замок.
Двадцать лет спустя судьба привела меня в Рим. Близился год 1216-й от Рождества Спасителя нашего. Уже прошел Четвертый Латеранский собор во главе с папой Иннокентием III, при участии двух патриархов — завоеванных Римом Иерусалима и Константинополя, семидесяти одного митрополита, четырехсот двенадцати епископов, девятисот аббатов и бессчетных посланцев князей церкви и светских коронованных особ. Многие прислали своих людей представлять их в Соборе оттого, что сами не могли — или не посмели — прибыть. Тайно прибыли в Рим так называемые (или сами себя так называвшие) предводители альбигойцев — граф Раймунд Шестой Тулузский с сыном, также Раймундом. Надеялись они испросить папскую милость.
Перед началом Собора, незадолго до летнего солнцестояния, английские бароны, настигнув на Рунимедских лугах своего короля Иоанна Безземельного, принудили его подписать Великую Хартию вольностей, и тот вскричал в ярости: «Двадцать пять королей поставили надо мною!» Папа тотчас принял сторону униженного Иоанна, коего сам перед тем отлучил от церкви, и Собор издал одну за другой Хартии против свобод. Когда читаешь канон с осуждением всех ересей, бросает в дрожь. Собор отнял земли древнего рода графов Тулузских и передал их во владение Симону де Монфору — от Безье до океана и от Пиренеев до Дордони.
В Риме я сопровождал соседа Симона де Монфора — Симона де Ноффля, получившего на Соборе обещанный ему замок в Провансе. Затем он покинул Рим, а я там остался.
Известно ли вам, во что способны превратить город десятки тысяч нерадивых и неопрятных людей. Несколько недель подряд лил тихий дождь, называемый Уголиновым оттого, что шел он из Остии, епархии кардинала Уголино. Но и дождю не удалось смыть с города все нечистоты.
Де Ноффль не доплатил мне, коня моего угнали, с постоялого двора меня выгнали. В этом разворошенном и распутном городе понял я, в каком я отчаянном положении.
Не оттого, что у меня есть седло, но нет коня и есть живот, а нечем его наполнить. Не оттого также, что имею меч, да некому продать его. А оттого, что, пробуя на вкус остроту немногих изрекаемых мною слов, я ощущал фальшь их — так, попробовав золотую монету на зуб, понимаешь, что она фальшивая. Я сознавал, что начинаю повышать голос и все чаще хватаюсь за меч. Церковный Собор — невообразимое сборище, где было произнесено столько слов, что не хватило бы шкур всех животных, какие только есть на земле, чтобы записать все эти высокопарные речи о вере, чести и достоинстве, за коими неприкрыто зияли хищные уста, готовые хватать и кусать. Эта очередная попытка навести хоть какой-то порядок в нашем запутанном мире, в очередной раз — и, как показалось мне, окончательно — убедила меня в том, что вовек не исправить нам ни его, ни себя.
Серым дождливым утром к захудалому постоялому двору, где я нашел приют, подъехали четверо конных стражников из папской охраны. И пришлось мне позорно шагать впереди них пешим — мне, рыцарю, а, значит, всаднику! Шествуя так, припоминал я все прегрешения свои за последние месяцы. Казалось, ни за одно из них не заслуживал я, чтобы меня сопровождали четверо всадников, да еще из числа людей Иннокентия III.
Трижды по призыву этого папы отправлялся я в крестовый поход — первый раз на Иерусалим, второй на Константинополь, а третий против христиан-альбигойцев. Папа Иннокентий благословил еще один поход — детский поход крестоносцев — в нем я не участвовал, подрос уже.
Вопреки всем обычаям Иннокентий отложил свое восхождение на папский престол до праздника Святого Петра. И все уразумели, хотя никто не произнес этого вслух: «Пришел новый Петр». Поговаривали, но вполголоса, что примерял он хранившуюся в Латеранском дворце плащаницу Спасителя — надеялся, что она будет ему коротка. А оказалась велика — Христос был покрупней Иннокентия. Так папа встал меж Богом и людьми — ниже Бога, но выше человека. И провозгласил себя викарием не Святого Апостола Петра, но самого Господа. Кому-то может показаться, что разница вовсе не велика, однако, получилось так, что папа имел теперь право вмешиваться в действия — нет, направлять действия не только духовных пастырей, но и светских властителей, будь они даже императорами. Себя именовал он так: «Царь царей, владыка всех владык, священнослужитель навечно в сане Мельхиседековом».
По какой причине сей великий папа вспомнил обо мне?
В Латеранском дворце меня принял кардинал Уголино из графского рода Сеньи, к коему принадлежал и сам папа. Уголино доводился ему племянником, хоть и был старше Иннокентия. В те дни кардинал достиг уже преклонного возраста.