Тогда Доминиканец сказал:
— Эти люди — еретики.
Пират же сказал:
— Значит, восстают против Бога и следует заковать их в железы, а не связывать. Они опасны для нас, сыновей Мухаммеда так же, как для тебя, слуги папы Римского.
Я вздрогнул.
Пират неожиданно протянул руку и коснулся струны на лютне в руках Ясена. Лютня тихо запела. Пират проговорил:
— Спой мне песню.
Вспомнился мне псалом, в котором завоеватели требуют от евреев при реках Вавилонских спеть какую-нибудь из своих песен. Меня всегда бросает в дрожь от жгучей ненависти и проклятий в той страшной песне: «При реках Вавилонских…»
Ясен понял его, но не отказался, лишь указал взглядом на связанные свои руки.
Пират вынул меч и вмиг перерезал веревку на его запястьях.
Ясен запел. Господи, это была одна из тех песен, каким я обучил его, и слов которых он не понимал.
По слухам принадлежат эти слова стареющему Гильому Одиннадцатому и теперь их повторял этот юноша, еще не ведающий, что есть грех.
Сарацин помолчал. Потом произнес:
— Эту песню я слышал в Персии, Египте, Испании. О, Аллах, Среднее море подобно наполненной слезами чаше, откуда черпают и правоверные и неверные. Юноша, я оставлю твои руки свободными, чтобы сохранить их. Будешь каждый вечер петь мне по одной песне.
И добавил:
— Поклянись, что не убежишь.
Я объяснил Ясену, чего хочет от него пират. Он взглянул на ларец, где, думал он, лежит Священная книга. Доминиканец тоже смотрел на ларец. А я — на свою рогатину, брошенную пиратами вместе с другим оружием и доспехами, отнятыми у нас.
Ясен сказал:
— Не убегу.
Освобожденными своими руками он, богомил, уступавший дорогу любой букашке, впоследствии убил этого пирата. Во имя Книги.
ДЕНЬ СЕДЬМОЙ
Нынче день весеннего равноденствия, когда свет побеждает мрак — самый большой праздник для всех еретиков. В этот день коронуют царей и патриархов. Окажись мы в Монсегюре, солнечный луч поцеловал бы Шестилистную розу. Теперь же он обласкает горстку праха.
Вокруг восторженно и самозабвенно поют. У ограды толпятся крестоносцы, смотрят на нас во все глаза — словно наблюдают за боем быков.
Я пишу.
Думал я написать воспоминания свои без всяких затей: «Я сделал то-то и то-то», «Я сказал, он сказал». Не собирался запечатлевать собственные мысли, а о мыслях других людей все равно мог лишь гадать. Мысли — это как прорастание семени в темной земле: никто не знает, что́ там за семя, пока не проклюнется зеленый росток. Кто ведет счет семенам, что гниют и погибают, незримо для всех? Кроме того, много раз поступал я так, а не иначе, не раздумывая, сам не зная, почему…
Но теперь обязан я записать те мысли, что посещали меня в плену у пиратов, ибо там я занят был именно этим — мыслил.
Прежде, чем пришло время для размышлений, сели мы составлять письма с просьбами выкупить нас. В тот же день пират сообщил:
— Умер Иннокентий, отец римских неверных. А еретики-богомилы избрали себе нового папу, нареченного Варфоломеем.
Доминиканец встретил весть о смерти Иннокентия спокойней, чем я. Сказал мне:
— Не бойся за свои дукаты. Кто бы ни взошел на папский престол, камень упадет с души его, когда узнает, что Тайная книга богомилов в наших руках.
Я подумал: да, и новый папа способен привязать тот камень к моим ногам, и приказать бросить тело мое в Тибр. Однако вслух сказал другое:
— Попроси тысячу золотых и за меня. Ведь святой престол должен мне пять тысяч.
Он состоял в переписке с епископом Солунским. И сказал мне:
— Ты получишь их в Риме.
Я на это ответил:
— Не совестно тебе просить за бренное твое тело мешок золота? Доминик, святой отец твой, запрещает тебе владеть даже парой сношенных сандалий.
Он возразил:
— Выкуп этот — за душу мою. Я хранитель про́клятой Книги. Святой отец Доминик перед отъездом моим напутствовал меня такими словами: «Возвратись с этой Книгою и станешь одним из двенадцати учеников моих».
Итак, Доминиканец считал себя хранителем Книги. А Доминик выложил бы за нее золото, когда рак на горе свистнет. Он своими руками порвал дарственную грамоту Болонского монастыря, ибо не дозволял ордену называть своими даже ложки, которыми монахи ели.