— Брат, знаешь ли ты, чей герб носит этот человек? Барона Д’Отервиля — одного из самых жестоких палачей Прованса.
И он указал на грудь Влада, где красовался герб Д’Отервиля. Я сказал:
— Барон мертв.
Арнаут сказал:
— Смотри, как бы этот болгарин не умер вместо него. Жена барона думает, что он исчез, и потому живет, как веселая вдовушка. Если она узнает правду, то пошлет убийц по следам двойника. Земли барона всего в двух днях пути отсюда, на востоке.
Стоя у стола Эмерик провожал своих гостей. Альбигойцы, словно забыли вдруг об ужасе поражения. Они обнимали и целовали друг друга. Я сказал Эмерику:
— Кто-нибудь из этих людей должен приютить нас у себя.
Он спросил:
— Ты не хочешь остаться в моем доме?
Я сказал ему:
— Прости, это неблагоразумно.
— Ты прав. Мы словно пьяные.
И он обратился к судье Бертрану:
— Бертран, через три дня приведешь этих людей ко мне, чтобы я объяснил им, как идти дальше.
Судья Бертран сказал нам:
— Идемте со мной.
Мы трое и еще два всадника ехали под покровом ночи. Я догнал судью и сказал ему:
— Брат, прощай. Мы отправляемся на север.
Он спросил:
— Но почему?
Я ответил:
— Чтобы запутать свои следы. Вас здесь было слишком много.
Он сказал:
— Почему вы хотя бы не переночуете у меня?
Я молчал. Мы покинули их и отправились на север. Влад и Лада слышали, но не поняли, о чем говорили мы с Бертраном. Когда я повернул коня, Влад неожиданно сказал:
— Мы возвращаемся.
Я сказал ему:
— Через три дня мы придем к Эмерику одни. Я приметил над домом его лесистый холм. Там и переждем.
Влад сказал:
— Лада упадет с лошади.
Я молчал.
Мы схоронились в густых зарослях леса над домом Эмерика. Внизу, у нас в ногах, поблескивали от ночной влаги крыши строений, ограждавших темный двор.
В ту ночь я увидел то, что хочу и не могу забыть. Сейчас здесь, рядом со мной молится Совершенная, по имени Сребрена. Ей сто лет. Подойду к ней, попрошу, чтобы возложила она руки свои на мои глаза — может, тогда черные воспоминания оставят меня.
В самые темные мгновения ночи, еще задолго до рассвета, я увидел, как вокруг дома альбигойцев вспыхивает огненный венец. А затем у нас под ногами разверзлась преисподня. Красные от языков пламени дьяволы-палачи выволакивали беззащитных людей из горящих домов и еще живыми бросали в геенну огненную. За какие грехи? Прости меня ты, читающий эти строки, но я должен сейчас сказать то, что скажу. Не впускай слова эти в сердце свое — они ядовиты. Пусть просочатся меж пальцев твоих. И все же задумайся над тем, каков он, наш ближний и брат, твой и мой, имя коему — человек.
Я увидел, как бросали в огонь человека, до пояса завернутого в шкуру, а ниже — нагого. А потом эти шкуры срывали и нагое тело становилось сплошной красно-черной раной, но уши мученика могли слышать страшные стенания обгоревшей плоти, а уста вопиять. Другого человека раскачивали над костром, потом отливали водой и вновь отправляли в безумный полет над пламенем. Я видел, как мехами, какими вздувают огонь в очаге, надувают людей, пока внутренности их не выскочат изо рта. Видел, как девушки, которых не касалась еще рука мужчины, и матери, носившие дитя в утробе своей, превращаются в кровавое месиво из плоти, крови и разодранных одежд. И еще многое видел я — но умолкаю. Добавлю лишь, что эти истязания назывались «на убой»…
Горело все — конюшни, сараи, овчарни, а в них заживо сгорали лошади, коровы и овцы. Над языками пламени разносились визг и вопли, и люди ревели, как животные, а животные рыдали, как люди.
А у костра во весь рост стоял Доминиканец и слушал — но слышал ли он в этом общем адском реве безумные вопли каждого?
В шаге от него, обагренный сиянием костра стоял, привязанный к столбу, судья Бертран. Это он привел палачей — за деньги, или не выдержав пыток — знал только он один. Казалось, он был уже где-то далеко — переставший жалеть себя и других, либо просто повредившийся рассудком. На длинной жерди рядом с ним развевалось от жаркого дыхания костра полотнище с белым львом на красном поле — гербом Симона де Монфора.
Нет, не судья Бертран привел сюда палачей. Это мы были повинны в страданиях несчастных. Не появись мы здесь с нашей проклятой Книгой, не разверзся бы под ними ад.
Повинна была Книга. Ее вина была не только в том, что она вошла в этот дом, но в том, что появилась на этом свете. И теперь пылали бескрайние поля, высокие горы, даже реки и моря — это она их подожгла.