— Сдается мне, мы во владениях барона Д’Отервиля.
Корчмарь едва не умер со страху, увидав уже порядком замызганного вепря на груди Влада. Он лишь сумел пробормотать:
— Мой господин…
И бросился ему в ноги. Влад величественно молчал.
Не забыть мне и шествия, представшего нашему взору, когда мы уже сидели в задымленной горнице. Только мы трое. Возглавлял шествие корчмарь, и нес он огромное блюдо с рыбой. Толстая жена его держала обеими руками на голове противень с поросенком. Взрослая дочь их — уже дебелая, как и ее мамаша — прижимала к мощным своим грудям корзинку с апельсинами и яблоками. Три малыша на заплетающихся ножках качались под тяжестью кувшина с вином, трех оловянных чаш и огромного круглого хлеба. Последним трусил тощий пес, который явно не мог оторвать взгляда от угощений.
Господи, о чем я вспоминаю… Мы были изголодавшимися, усталыми и не могли побороть искушения насладиться этими дарами благодатной французской земли.
Однако вести летели быстрее, чем мы могли предположить. И к нам пожаловала та, которую я поначалу и вовсе не узнал — баронесса Д’Отервиль. То, что барон застрял в первой же корчме, было в ее глазах совершенно естественным — она, вероятно, предполагала, что супруг захочет порасспрашивать кое-кого о веселом ее властвовании в замке, пока он воевал в святых землях.
Но она вошла к нам в горницу в платье служанки. Лицо Влада ей увидеть не удалось, несмотря на все ухищрения — подливая вино нам в чаши она наклонялась так низко, что почти касалась своей пышной грудью его шлема. Влад поглощал яства, отворотясь к стене, а забрало шлема оставалось опущенным.
Правда, позже мы узнали, что в этой стене было потайное отверстие, через которое баронесса все же увидела его лицо.
Я помню его, знаю, что́ увидела она. Воскрешая образ Влада в своих воспоминаниях, я часто вижу его таким, как тогда…
Долгий путь и служение Священной книге изваяли лицо Влада по-новому, придав ему какую-то особенную мужественную красоту. Все черты его стали строже, смуглая от загара кожа плотно обтянула широкие скулы. Влад с наслаждением ел апельсин, высасывая сок из оранжевой половинки, и твердые мужские губы словно целовали его. Пламя светильников и огонь очага оживляли его лицо игрой света и тени. Короткая борода делала старше и мужественней.
Влад закрыл глаза, чтобы вырваться из окружавшего его мира, испить до дна этот миг блаженства и покоя.
За стеной баронесса, вероятно, тоже закрыла глаза. Это конечно же не был ее супруг. Но одежда была барона. Ей просто необходимо было узнать судьбу его…
Мы заночевали на постоялом дворе, — Ладу сон сморил еще за столом, — все вместе, в просторной горнице, у очага. Среди ночи меня разбудил протяжный, зловещий вой взывавшего к луне волка. Я открыл глаза и увидел корчмаря на коленях перед образом Богородицы, спрятанным в маленькой нише у очага.
Проснулась и Лада. Пока она спала, она была той же невинной, чистой девочкой, какую я увидел в пещере. Но водрузив на голову шлем, тотчас преобразилась: лицо ее стало суровым и враждебным. Она сказала:
— Волки.
Корчмарь простонал:
— Люди это. Оборотни.
Я вскочил на ноги и только тогда увидел, что Влада нет. Бросился вверх по лестнице.
И за первой же дверью, которую я открыл, увидел Влада. И баронессу.
Полуголая женщина сидела на коленях полуголого Влада. Природа щедро одарила ее округлыми бедрами и грудью, но в объятиях Влада она казалась хрупкой и нежной. Лицо Влада выражало одновременно и страсть, и тоску. Наверное, было не слишком трудно соблазнить такое дитя, как Влад. Я вздохнул и сказал:
— Владе, пойдем!
А женщине сказал:
— Убирайся.
Да, я принял ее за служанку. И не мудрено: на полу были разбросаны ее бедные одежды. Не скрою, я с интересом разглядывал эту полуобнаженную женщину.
Она вскочила с колен Влада и крикнула:
— Несчастный, как смеешь ты повелевать баронессе Д’Отервиль!
Я опустил свой меч острием в пол. Успокаивало лишь то, что я нашел Влада. А ей я сказал:
— Барон Д’Отервиль… Баронесса Д’Отервиль… Сплошные аристократы. Даже я барон.
Ее душило негодование. Она отвернулась, нимало не заботясь о том, что я могу увидеть кое-что, обыкновенно скрываемое от взглядов посторонних мужчин. Затем наклонилась над сундуком, достала плащ и набросила его на плечи. Всего лишь плащ. Один поворот головы — и я опустился на колено перед ней и выдохнул с раскаянием:
— Госпожа моя!..