За деревянным столом сидел Доминиканец. Он поднялся. Смотрел на меня, не скрывая торжества и с каким-то непонятным удивлением. На столе лежал свиток Священной книги, под столом валялась железная рогатина.
Я огляделся, как всегда оглядываю место, где предстоит мне схватка. Иногда ведь можно просто поскользнуться на чем-нибудь и поплатиться жизнью. На каменном полу перед столом и вправду было пятно, похожее на высохшую лужицу от пролитого вина. В этой страшной комнате нельзя было угадать, что это за пятно — кровь, блевотина, растопленное масло, кипяток, горящие угли?..
Я стоял в камере пыток. Большинство орудий пыток я знал — крюки, ремни, клещи. Кузнечный мех — у очага, от коего разливалось алое сияние. Котел на трех ножках — для растапливания масла и олова. Колеса и лестницы для распятия. Острая пирамида, куда сажали верхом несчастных еретиков. Было там и некое приспособление с железными лучами — как солнце — я не знаю, для чего оно предназначалось. А за спиной Доминиканца, на стене, висела медная маска с вытаращенными глазами, с рогами и воронкой во рту. Через нее в человека вливали воду до тех пор, пока он не раздувался, как жаба. Но зачем была эта маска? Может, мучители боялись смотреть на лицо жертвы. Рядом с маской висел крест — сбитый из двух сырых еще поленьев, с сучьями, грубый и страшный. Справа от него — распятие: Христос в терновом венце, израненный, сочивший кровью. Господи, как, должно быть, страдаешь Ты, глядя на муки людей, коих пытался спасти.
С той поры прошло много лет. Я побывал в дюжине камер для пыток — как воин, что крушит их, и как пленник. Тогда, представ перед Доминиканцем, я еще не знал, что такое пытки. Тем лучше — возможно, струсил бы…
Доминиканец выглядел теперь совсем по-другому, и уже ни жесты, ни испытующие взгляды не напоминали мне о Доминике, нареченном Святым. Доминик являл собой как бы огромное дерево, в ветвях которого гнездились вороны, но и пели соловьи. Человек же, стоявший передо мной, был вытесан из бревна, как кол, что используют для изгороди. А на заостренный кол изгороди можно посадить человека. Видел я людей, посаженных на кол, видел и тех, кто вбивал колья в живые тела. Лучше бы не видел.
Доминиканец сказал:
— Ты безумен.
Я сказал ему:
— А что еще я мог сделать?
Он сказал:
— Бежать, бежать — пока не настигнет тебя кара Господня.
Я сказал на это:
— Ангелы поют, когда в рай попадает раскаявшийся грешник.
Он снова сел, положил руки на стол. Смотрел на пальцы свои, словно удивляясь, что способен укротить их, когда следовало бы сжать их в кулаки и ударить с размаху по столу, а, может быть, ударить меня. Но он только сказал:
— Ты обманул Святого отца.
Я сказала ему:
— Я верю Святому отцу, да будет благословенно имя его, но не верил тебе. Думал, ты возьмешь Книгу и уберешь меня со своей дороги. А потом во мне победила алчность — еретики давали мне пятнадцать тысяч дукатов.
Сделав это признание, я пристально поглядел в глаза Доминиканцу. Как в бою с мечами, ожидал я увидеть в этих глазах проблеск мысли, прежде чем он произнесет ее вслух. Я шел по тонкому льду холодной души его. Доминиканцу самому предстояло решить, насколько тяжел мой грех — позволить ли мне сделать еще шаг по этому тонкому льду, или обрушить меня в свою ледяную бездну.
Он мог счесть, что алчность моя так велика, что мое появление в крепости — отчаянная попытка получить Книгу, ради обещанного альбигойцами золота. Но мог и тотчас решить — этот человек опасен — и я не знал, как продолжить схватку.
Однако презрение и брезгливость, какие он испытывал ко мне — наемнику, — настолько усыпили в нем бдительность, что он услышал в словах моих лишь подтверждение того, как справедливы его ненависть и недоверие ко мне. Я был таким, каким он видел меня — оборванец, нищий, готовый на любые унижения, лишь бы получить горсть монет. Он взвесил все и нашел, что я слаб и жалок. С этого мгновения он был уже побежден, он проиграл схватку.
Доминиканец сказал:
— Не спеши с признаниями. Они должны прозвучать в слезах и крови, только тогда я поверю тебе. И каждое слово твое должно быть записано. Зачем ты пришел сюда? На что надеешься?
Я сказал ему:
— На милосердие и справедливость.
Он засмеялся.
— Милосердие? Справедливость?
Я сказал:
— Я нашел Тайную книгу. Я забрал ее у еретиков. Вы же ищете ее двести лет и искали бы еще двести.