Однако даже в полусне я крепко держал в руках свою рогатину. И железо стало теплым.
Лучше бы оно оставалось холодным.
Есть такой псалом — сто двадцать восьмой. Я помню его, он начинается так: «Много теснили меня от юности моей; да скажет Израиль; Много теснили меня от юности моей, но не одолели меня. На хребте моем орали оратаи, проводили длинные борозды свои».
В тот день, когда я вступил в единоборство с горой, а она даже не замечала меня, скорбь моя достигла дна пересохшего колодца моих человеческих сил. Да, на дне его осталась одна тина. Опустив руку и схватив горсть этой грязи, ощутил я в ладони черепки сосудов, что наполнял когда-то надеждами и радостями. Вспомнились мне другие дни и другие поражения. Наверное, мне следовало бы прочесть псалом тот иначе: «И одолели меня…»
Я сидел и смотрел на огонь. Тонкие язычки пламени, теплое дыхание, трепетавшее над ними, светлый дым — они окутывали туманом весь мой мир — три шага света и тепла. Лада была по другую сторону костра, я различал лицо ее за его колышущейся прозрачной завесой. Я забылся, не понимая, бодрствую я или сплю с открытыми глазами, и не снится ли мне все это. И тогда услышал я голос Лады:
— Бояне…
Я сказал ей:
— Завтра.
Она сказала:
— Говори. Сейчас.
Я сказал ей:
— Я был пленником. Думал, что умираю. Говорил себе — и завтра будет день. И день наступал.
Лада сказала мне что-то. Что она мне сказала?
И вправду ли она спрашивала меня о чем-то? Может, я разговаривал сам с собой? Я не знал. И говорил ли я вслух или уста мои оставались сомкнуты?
Я смотрел на огонь. Или он мне снился? На разгоревшихся головнях плясали тени, над ними вился дымок. Они были живые. Таким живым было море раскаленных углей, в котором исчез Боян из Земена.
Я перестал дрожать. Тепло огня и камня, медленно проникая в меня, поднималось вверх, как влага по человеку, изваянному из глыбы каменной соли. Рука моя, что гладила мокрую землю на дне колодца, достала оттуда обломок игрушки — деревянной птицы, подаренной мне когда-то очень давно мамой. Это был голубь. Потом я нащупал рукоять меча, сломанного в бою. Там, на дне, лежали обломки не только моих поражений, но и побед. Как говорилось дальше в псалме: «Но Господь праведен: Он рассек узы нечестивых…» И завтра должен был наступить рассвет.
Тогда я снова услышал голос Лады. Но это был уже другой голос. Как удивило и привело меня в трепет там, в Мертвом городе, нагое тело ее, с очертаниями зрелого плода — так поразил сейчас этот девичий голос, исподволь наполнявшийся нежной женственностью. Лада ли то была? Где же скрывалась раньше глубина эта и сила?..
Она сказала:
— Бояне, ты должен меня оставить. Один ты перейдешь эту гору.
Я сказал ей:
— Нет.
Она сказала:
— Ты оставил Ясена… Ты оставил Влада.
Я сказал ей:
— Ради Книги.
Она сказала:
— Книга…
Я сказал ей:
— Ты, как эта Книга.
Когда произнес я эти слова, мне показалось, что я проснулся. Передо мной сияло пламя костра, за пламенем его сияла Лада. Может, только сейчас я начинал засыпать? Что было правдой — прежде ли был сон, или теперь?
В сиянии огня я увидел глаза Лады. Они согревали, становились совсем светлыми, будто наполнялись слезами. И всполохи костра превращали эти слезы в звезды. Взгляд этих глаз не был взглядом женщины, даже и не был взглядом человека. Он был беспощадным и обреченным. Мне почудилось, что он освещает дно того самого колодца. Голос ее произнес:
— Ты два года был пленником. Неужто не научился смотреть правде в глаза?
Я закрыл глаза и сказал в светлый мрак:
— Не могу.
И, опустив голову, спрятал ее в коленях. Заплакал тихо и неумело — словно припоминая, как плачут.
В этот миг я почувствовал, как теплые руки ложатся на мою голову. Лада сидела уже рядом, она взяла мою голову в свои ладони и положила к себе на колени. Теперь я смотрел на нее снизу вверх. Лицо ее было совсем близко. Она казалась старше меня и мудрее. Она могла бы быть моей матерью. Руки Лады гладили мои волосы, нежно касались лба, так нежно, будто касались лишь воздуха, и он передавал мне ее тепло и нежность. Я поднял руку и обнял ее за шею. Моя ли это была рука? Обломанные, изуродованные ногти, запекшаяся черная кровь и черная грязь, набившаяся в раны. Эта рука била наотмашь, грабила, убивала. Я забыл, как умеет она ласкать.