Я направился к мосту. Стоять у края пропасти уже не оставалось сил — сначала я встал на четвереньки, потом лег на живот и пополз. Конца моста видно не было, и потому он казался мне бесконечным. Ветер заметал обледенелые бревна сухим снегом. Снег этот скользил по льду, будто в желании начистить мост до блеска.
Я понял, что никому больше не пройти здесь: бревна моста отделились от скалы, держал их только лед.
Я пополз назад. Встал и отправился вдоль трещины. Дошел до скалы, что спускалась в долину, закутанная в прозрачные одежды замерзших водопадов. Огляделся и увидел пустыню — бесцветную, печальную, безысходную. Но рядом с ледяной бездной, где шумела невидимая вода и куда я должен был спуститься, она показалась мне землей обетованной…
Я достал нож, вонзил его в лед и стал спускаться.
Внизу река текла сквозь ледяную пещеру. Лед образовал над молочно-пенистой водой прозрачный свод. Темно не было — солнце садилось как раз над пропастью, и закатные лучи его окрашивали лед в невероятные цвета. Блики эти слепили мне глаза.
Я стоял под ледяными сводами — тщедушный и одинокий в огромной стеклянной пещере — и начал кричать. Пещера возвращала мне мой крик многоголосым протяжным эхом. Я кричал, как на торжестве, а крик мой возвращался ко мне плачем по покойнику. Вдруг мне захотелось, чтобы Лада была сейчас рядом, увидела это ледяное царство, эти солнечные блики, ощутила это безумство. Хотелось плакать, но слезы стыли в глазах.
Перебравшись на другую сторону пропасти, я вернулся к мосту. Солнце еще не скрылось. На снегу лежали длинные тени, гасившие его блеск. Но мост еще светился.
Я ждал появления своих преследователей. Вначале послышался громкий лай, рычание и скулеж от бессильной злобы. Затем я увидел их всех — длинную вереницу — белые тени людей и побелевших от инея псов. Доминиканец шел первым, нагнувшись вперед, как будто тянул за собой и людей, и собак — впряженный в хомут своей неукротимой ненависти.
Доминиканец остановился напротив меня, по другую сторону моста. Люди и собаки обошли его справа и слева и встали безмолвно у пропасти. Нас разделяли двадцать, — нет, десять шагов.
Ветер неожиданно стих. Веревка с сосульками, обледенелые бревна, обломки льда по краю пропасти — все светилось, будто вырезанное резцом в стекле.
Тогда Доминиканец сделал шаг и ступил на мост: я прошел — и он должен был пройти. Я ждал его на другой стороне как судия, что подвергает преступника испытанию и ждет решения судьбы. Судии подвергали осужденных испытаниям раскаленным железом, огнем и водой — я подверг его переходу по этому ледяному мосту.
Доминиканец сделал два, три, пять шагов. Он ступал по льду, искрившемуся у него под ногами, словно утаптывал дорогу из блесток.
Мост медленно наклонился, бревна с моей стороны отошли от края. Доминиканец сжимал веревку обеими руками, ноги его оторвались от бревен, и он повис на веревке. Веревка существовала отдельно от моста, она была закреплена за скалы. И теперь Доминиканец походил на те жертвы Инквизиции, которых подвешивали за пальцы рук.
Бревна медленно отломились и рухнули в пропасть. Не было слышно, упали ли они на дно. Вода сильно шумела.
Лицо Доминиканца белело теперь у моих ног, в одном шаге от меня. Он по шею уже висел в пропасти. Поднял голову и смотрел мне прямо в глаза. Мог ли я протянуть ему руку и спасти его?
Веревка оторвалась, Доминиканец исчез в пропасти. Послышался тот же странный, протяжный крик, полный торжества и скорби — словно это кричала ледяная бездна. И эхо смолкло.
Монахи молчали. Собаки не лаяли. Я повернулся и пошел, оставив их по другую сторону пропасти.
ДЕНЬ ДВЕНАДЦАТЫЙ
Осталось три дня.
Я шел по снежной равнине. Гора спрятала островерхие свои синие вершины и словно лежала на спине — девственно-белая — и я ступал по гладкому и округлому бедру ее. Солнце стояло прямо у меня над головой, лицо мое горело, я шел с закрытыми глазами и лишь время от времени чуть приподымал веки. Белый блеск, что ослепил меня, продолжал ослеплять. Я не чувствовал ни ног, ни рук своих. Приходилось наклоняться и проверять взглядом, держу ли я посох со Священной книгой.