Вечерами приходили люди, приносили скудный ужин и полено для очага. Приносили и больных, дабы прикоснулись они к Священной книге. Кто-то из них поправлялся, но я, с моей неисправимо грешной душой, признаться, думал, что они могли бы поправиться и прикоснувшись к подделке — лже-Книге, что лежала в ларце. Думалось мне, что исцеление было в них самих. Но, кто знает, может, было оно и в Книге…
По ночам я вставал и в темноте клал Книгу на грудь, а ладони — поверх Книги. Надеялся ощутить тепло или трепет. Даже, может быть, увидеть свет. Тщетно.
Я вспоминал Ясена, Влада и Ладу. Меня всегда бросало в дрожь при мысли, что каждый из них сам посеял семя своей смерти. Если бы Ясен не выбросил золото барона, я заплатил бы норманну. Если бы Влад не сообразил, что может превратиться в барона Д’Отервиля, он не остался бы в замке. Если бы Лада не уговорила баронессу объявить Доминиканца чумным, он не остановил бы нас, отравив деревни еретиков.
Если бы, если бы, если бы… Но были ли мертвы мои спутники-богомилы? Ясен мог бы доплыть до берега и теперь спокойно перебирать струны новой лютни. Влад, возможно, уже бросает зерна голубям на скале старика-слепца. Лада ждет рождения нашего сына или дочери, зачатых той странной ночью…
Нет, они были мертвы. Тайная книга жила, оттого что сжигала души человеческие. Один священник грозил грешнику, что за грехи свои тот будет поддерживать огонь в преисподней. Грешник сказал ему: «Ну и что в этом страшного?!» Тогда священник сказал: «Оно, конечно, так, только ведь ты станешь одним из поленьев в том огне».
Священная книга была пламенем, но кто-то должен был сгореть, дабы сохранить этот пламень.
Нет — Книга была факелом, что горит лишь в движении, только когда летит, как птица. Сядет ли, попадет ли в силки птицеловов — свет ее начинает мерцать еле-еле… Трое богомилов, один за другим, раздули пламень книги своим последним вздохом. Подумалось мне, что близится и мой черед сгореть.
У самой хижины ниспадал замерзший водопад. Настоящим чудом казалось мне, что вода может оборотиться льдом в стремительном полете своих извивающихся, могучих струй. Бог создал этот водопад изо льда, как ваятель вырубил бы в граните вьющийся на ветру конский хвост. Теперь же вода остановилась, словно для раздумья.
Думал и я. Каждый день сидел перед хижиной и смотрел на гору. Мне не надоедало смотреть на нее. Я был уверен, что и она на меня смотрит. Все время ощущал я чье-то присутствие, чье-то дыхание — того, кто не любопытен, не спешит никуда, и потому есть у него время обратить свой взгляд даже на маленького человечка, сидящего у ног его.
Люди, искавшие истину, сорок дней блуждали по пустыне. Я прожил в той деревне полгода. Некогда видел я песчаную пустыню — эта, заснеженная, была глубже и чище. Что находили люди в той пустыне за каких-то сорок дней? За шесть долгих месяцев я не нашел здесь ничего.
Гора заставляла подниматься все выше и выше, до самых высоких и дальних вершин — пока не увидишь небо. Что можно найти в небе? Я просиживал у своей хижины до ранних сумерек, когда вся гора начинала светиться. Не мог поверить, что она не прозрачна.
Смотрел на гору и думал о Бояне из Земена, В плену у пиратов и в башне Инквизиции Доминиканец называл меня Анри. Баронесса тоже называла Анри. Теперь же все звали меня «Боян». Я перестал уже сомневаться и в словах своих, и в поступках. Я стал Бояном, тем Бояном, какого выдумал сам. Зачем? Что знал я о Бояне из Земена? Да, возможно, он был рыцарем, как и я. Но судьба его, помыслы, верность богомильскому учению — об этом я мог только гадать.
В деревне нашел я Библию, переведенную на французский язык. Папа запрещал простым мирянам держать у себя в доме Библию на латыни, а переводить ее на французский было и вовсе смертным грехом. Читал я все больше псалмы. Запомнились мне такие слова: «Господи, не надмевалось сердце мое, и не возносились очи мои, и я не входил в великое и для меня недосягаемое. Не смирял ли я и не успокаивал ли души моей, как дитяти, отнятого от груди матери? Душа моя была во мне, как дитя, отнятое от груди».
Удивительно было мне теперь вспоминать, что в плену у пиратов я думал о Бояне, как о своем сопернике. Теперь же я снова отпустил бороду, и она уже не вызывала у меня досады и не пугала, как признак плена и неволи.
Не Анри взирал на гору и размышлял о бытии. Взирал на нее Боян.
В сочельник собрались мы все в ледяной пещере, в ожидании Рождества Спасителя нашего. Ночь была, горел будник — огромный толстый пень, вырытый селянами из-под снега, такие пни жгут только в сочельник. Сбились мы в кучку, как стадо перед бурей, над головами сгущалось в облако дыхание наше, застывая в ледяном мраке. В деревне не было Совершенных, они ходили по дольней земле, несли в народ свет Учения. Я стоял, опираясь на свой посох-рогатину, как вдруг заметил, что люди окружают меня плотным кольцом, глаза их, обращенные ко мне, светятся. Они ждали, чтобы Хранитель Книги заговорил.