Многие рыцари Прованса, увидев, что борьба проиграна, забыли о клятве верности и чести и с поразительной легкостью бросились в ноги французскому королю — продавая своих воинов и свою совесть. Про измену молчат, она позорна. Здесь же ее выставляли напоказ, ею гордились.
Раймунд Седьмой тоже отдал себя на милость французского короля. Он торжественно отпраздновал свою свадьбу с принцессой де ла Марш, спустя всего неделю после договора в Лорисе. В пьяном угаре, с чашей прованского вина в руке, последний Раймунд Тулузский похоронил свободу своих подданных и приветствовал грядущие годы рабства. Был ли он настолько несмышлен, что мог смеяться над своей горькой участью и глумиться над скорбью и отчаянием провансальцев? Или топил в вине великую печаль свою?
Да, альбигойские войны закончились. Покуда не начинались они, Прованс светился, как светится на солнце гроздь винограда с желтыми прозрачными ягодами. Крестоносцы растоптали эту гроздь. Однако неужели не видели вы, как виноделы топчут и мнут босыми ногами виноград в огромных чанах? Кровь Прованса вытекла, но, как виноградный сок превращается в вино, так и память о Провансе превратится в песни.
ДЕНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ
Остался один день.
Под конец оказался я в Монсегюре.
Монсегюр был последней альбигойской крепостью — а, возможно, и последней настоящей еретической твердыней — в целом мире. Если некогда альбигойцы грезили о том, что будет на земле место, где воцарится единственно их Учение, то Монсегюр был воплощением этих грез. Крепость, где все до единого исповедовали Учение еретиков. Как от наводнения спасается на единственной скале в море всякое живое существо, так и в Монсегюре спасались Совершенные из разных общин еретиков — одинокие посреди разлившегося французского моря. Мы были одни на этой скале. Все голуби Монсегюра вернулись в свои голубятни на вершинах башен. Они гулили с утра до вечера. Мы не посылали и не встречали их — неоткуда было и некому.
Здесь встречали солнце и вкушали благословенный хлеб Вильгельм, Ричард, Роваль, Понс, Фабри, здесь можно было услышать голоса Лагета, Гроза, Бонафаса. Братья Сикер и Эмерик привели с собой своих учеников. Рыцари знаменитых родов Аламани, Вильмури, и Мервилли преклоняли колена пред альбигойским архиереем Госелином и слушали поучения Бертрана из монастыря Святого Мартина.
Но в Монсегюр пришли не только альбигойцы из Прованса, здесь были катары и патарены из Италии, вальденсы с Альп, немцы, британцы, боснийцы, болгары, даже еретики из Киева. Потому что Монсегюр был не столько крепостью, сколько святилищем, где каждое окно было обращено к дому солнца, куда оно должно было войти в определенный день. А были окна, которые смотрели на звезды…
Крепостью владел старый Пьер Роже де Мирпуа, гордый тем, что, по завету прадедов своих, не склонил головы пред французским королем и теперь защищает честь баронов. С сюзереном в изгнании, вассал виконта Безье — сторонника Тренквиля — Пьер Роже мог делать все по собственному усмотрению. Он был человеком бессердечным, грабил аббатства и монастыри, а после убийства монахов в Авиньонетте ужасно гневался, что ему не принесли голову паписта Арнальди, дабы превратить череп того в чашу для вина.
Нелегко было навести порядок в этой крепости и оборонять ее с помощью лишь сотни рыцарей. По крутым тропам, что ведут к Монсегюру, каждый день приносили на руках и носилках десятки больных и умирающих. Альбигойцы со всего Прованса приходили в Монсегюр ради последнего обряда «утешения». И каждая смерть превращалась не в скорбные проводы, а в торжество. Люди, которые всю жизнь были правоверными католиками, приходили сюда за «утешением» и умирали с улыбкой на устах. Однажды принесли и католического священника. Так же ушли из жизни один из баронов Мирпуа, Пьер Роже в Каркассоне и Жильбер де Сен Поль в Пюи Лоране.
Так продолжалось, покуда летом 1243 года Ги — новый маршал Мирпуа, посланный королем Франции — вместе с прелатами Нарбонна и Альбы и с сенешалем Каркассона со своими французами, не привел к стенам Монсегюра десять тысяч крестоносцев.
После девятимесячной осады Монсегюр пал. Не дождались мы там великого дня весеннего равноденствия. Костры на сторожевых башнях угасли зимой, а всепожирающий огонь, предназначенный для еретиков, разгорелся весной.
Тогда пережил я наяву и своими глазами увидел тот сон, что снился мне до того, как отдал я Книгу в Безье. Снова была зала, стол со свечами, снова стояли возле стола епископ Бертран из монастыря Святого Мартина и комендант крепости Пьер Роже де Мирпуа. Были и трое Совершенных — первосвященники Госелин, Ламот и Перелла. Был там и я. Только епископ, комендант и все остальные теперь были живыми людьми, а не плодом моего воображения. И снова через маленькое оконце скупо падали в перевернутый шлем монеты — оставшиеся в живых защитники крепости возвращали нам залог за свою жизнь. А над головой у нас отзывались эхом все те же равномерные удары железа о камень. Там, в верхней зале, выламывали и разбивали изображение солнечной розы о шести лепестках, которой должны были коснуться лучи небесного светила в день весеннего равноденствия. Словно долбили наши души.