Епископ сказал:
— Подниметесь вон на ту вершину и станете ждать, покуда не вспыхнет костер.
Нам уже было известно условие сдачи Монсегюра. Епископ добавил:
— С костра мы станем смотреть на вершину и будем знать, что Священная книга смотрит на нас.
Все молчали, опустив головы. И новый хранитель Книги сказал:
— Мы спрячем ее в самой глубокой пещере, в той, где наши далекие предки нарисовали давно исчезнувших зверей. Они станут охранять ее. Когда последний из нас умрет, он перед смертью передаст тайну сию своему сыну. И когда настанет ее день, она вернется к людям, как возвращается к жизни подснежник, прорастая из зарытой в землю луковицы.
И трое хранителей Книги спустились в полночь со скалы.
Мы провожали их, стоя наверху, на башнях.
Верил — и знал я, — стоит этим людям захотеть, они могли бы взяться за руки и испросить помощи у высших сил. Верил, если соберут они лучи видимых и невидимых солнц, как в зеркале, то могут направить их взглядами своими, куда захотят, и испепелят крестоносцев и их камнеметы. Неужто зерцало душ праведных не сильнее зеркала Архимедова?
Но ведь и Тот, что был распят на кресте, мог испросить у Отца Своего Небесного, дабы ниспослал к Нему легионы ангелов. Только вот не попросил и остался распятым…
Совершенные пели всю ночь. Я не слишком хорошо понимал их. А вы понимаете? Они говорили — такова воля Божия. А вмешиваться в дела Божии — нам не дано.
На другое утро в очагах крепости вспыхнули рукописи Совершенных. Горели книги, пергаменты, папирусы, деревянные доски. Разбивались камни и глина. Превращалась в пепел и прах мудрость Египта и Эллады, Персии, Индии и Китая, Рима, Константинополя и Тырнова. Языки пламени не достигали высоких труб крепости — из них вырывался лишь белый и черный дым. Мудрость оказалась зловонной.
Но на площадках башен Совершенные зажгли костры из сухих трав, коими лечили и привораживали, с помощью которых переносились в другие миры. Поднялся синий и желтый дым — казалось, крепость раздула огромное кадило и окуривает собственный свой труп. Сколько же сгорело счастливых дней для тысяч больных и немощных! А какое разливалось вокруг благоухание — я дышал глубоко-глубоко и чувствовал, что лечу.
Даже камнемет перестал отмеривать своими снарядами последние удары сердца Монсегюра. И крестоносцам дышалось легко, а попы размахивали крестами — думали, что мы окуриваем их, насылая таинственные чары.
Я вошел в келью Госелина. Сотни раз входил я сюда, а теперь словно видел впервые. Келья была пустая и чистая. Не было больше по стенам полок, заваленных книгами и свитками, не было и дощатого стола с рукописями. Не было даже овечьей шкуры, что всегда лежала на полу. Госелин стоял возле узкого оконца и смотрел на гору. Над все еще зимним лесом вились зеленые дымки молодой листвы и кое-где белели облачка цветущей сливы. Нежная и хрупкая предвесенняя картина, легкое дуновение весны — все это ранило сердце.
В ту самую минуту, когда я входил, грозный грохот упавшего снаряда сотряс келью. Но с потолка ничего не посыпалось — все было убрано, подметено и вымыто. Я беззвучно повторял про себя «Отче наш» и ждал нового удара. Его не последовало.
Госелин обернулся — высокий, худой, поседевший. Он стал похож на Старца богомилов, которого я видел тридцать лет тому назад, а спустя еще три десятка лет мог бы превратиться в старика-слепца с голубями. Госелин приветствовал меня:
— Здравствуй, раб! Ты свободен. Господин твой отпустил тебя, оковы твои пали.
Я молчал. Он сказал мне:
— Пьер Роже вымолил у французов свободу для рыцарей, что обороняли Монсегюр. Ты рыцарь, Анри. Надень шпоры и ступай с миром.
Да, все называли меня Бояном, но я давно уже подозревал, что альбигойцы знают мое прежнее имя. Я продолжал молчать, а Госелин сказал:
— Сегодня кончается зримое присутствие нашего Учения в Провансе. Но оно живет в Болгарии, в Боснии и все еще в Италии и Греции. Отправляйся туда. Иди.
Он повернул голову к окну и загляделся на пробуждающийся лес. Потом сказал — себе, не мне:
— Как я хочу, как хочу еще единожды, в последний раз пройти тропинками этого леса. Еще раз посидеть под сенью дерев его и послушать тихую беседу друзей моих. Только один-единственный раз … А потом взойду по срубленным стволам моего любимого леса — на костер.
Мог ли я найти для него слова утешения? Да и зачем? Он сделал свой выбор. Я сказал ему: