ми. Веселенький наряд, ничего не скажешь. «Это даже ни хиппи, ни ретро и совсем не диско. Это классический ранний Пикассо или ранний Сальвадор Дали» - подумал я, представив на минуту некоторые первые полотна с портретами этих художников-сюрреалистов. Можно даже сказать: «особый раритет в среде современного уличного авангардизма». В ушах её клипсы одна желтая, другая черная. На её шее, на веревочке с тремя узлами, висел кулон - половинка сердечка. Значит, у кого-то есть другая половинка. Интересно у кого, взглянуть бы на этого счастливчика. Она была одета ярче и немного веселее, чем другие. Это естественно, молодым девушкам характерно модничать в любое время и в любом месте, но не такой же степени. Эта здешняя модель даже махнула мне своей правой рукой и вопросительно, робко, но широко улыбнулась и задорно кивнула мне головой вверх. Она стояла всего в нескольких метрах от меня. Я успел хорошо рассмотреть каждую деталь её одежды и даже её красивую неповторимую улыбку. Легендарная Мона Лиза с картины Леонардо - рядом не стояла! А если бы и стояла, то нервно курила бы, если бы умела и грызла бы ногти. Её ровные, белоснежные, как жемчуг зубки ослепили бы не только зрячего, но и вторично ослепила бы, даже уже слепого. В этом лице, улыбке и взгляде были вся её неказистая биография и все её такие же планы на будущее. Потом она абсолютно естественно сложила молитвенно ладони под подбородком и несколько раз быстро закивала головой мол, возьмите меня, я хорошая, не пожалеете. «Были бы тут в этот момент ангелы небесные - они бы зарыдали, это точно» - подумал я. В её тёмных глазах блеснула не то слезинка, не то последняя надежда. Её лицо, как мне показалось, засветилось, словно кто-то направил на него луч театрального прожектора. Она любила жизнь. При чем любила все её краски и все то вокруг происходит, правда по-своему. Я это почувствовал и по её вопросам, и по её внешнему виду. Я еще раз, уже третий или четвёртый по счёту, остолбенел от всего увиденного и услышанного. Такого даже при всем желании не придумаешь. Это было похоже на какой-то спланированный спектакль, в котором все происходило идеально по четкому сценарию, все роли были правильно расписаны, и каждый знал время своего выхода. Но фальши я и не заметил. Все говорили, искренне, от души, из самой её глубины. Не далеко раздался новый мужской голос, осипший и не четкий: -Да сиди уже тут, любезная. Кому ты там нужна? Лучше ко мне под крылышко приходи, я тебя быстро своим обогревателем так разогрею, сразу оттаешь и ребра свои за одно выровняешь. Тут же, с той же стороны, раздался другой громкий женский голос более резкий и нахрапистый: -Да в твоем старом обогревателе, любезный, давно свеча перегорела, фитиль отсох и все провода давно отсырели! Об этом даже наши собаки, наши голуби и наш фонарь на улице знают! Резко раздался общий взрыв смех на весь зал. Всем внезапно стало весело, и люди заметно, как-то оживился и зашевелился. Смеялись все: кто-то, сидя, кто-то, стоя, слегка наклонившись и упираясь рукой о стенку, а кто и лежа, не вставая. Все присутствующие громко смеются. А две собаки из темного угла встали и ритмично залаяли в знак солидарности с людьми. Даже лампа на потолке сама по себе покачнулась, глядя с высоты на внезапное необузданное веселье. В самом зале в верх стали взлетать скомканные газеты, шапки, обувь, пиджаки, свитера и даже костыль. У кого что было - то и подбрасывал. Необъяснимое веселье, неподдающееся нормальному восприятию разрасталось. И голуби снова несколько раз облетели зал, хлопая крыльями, небрежно роняя свои перья, и как в первый раз исчезли в темных стенах этого смеющегося капища. Потом снова снимались с мест и снова летали добавляя еще большего разнообразия. Карнавал в дурдоме. Где-то высоко в разбитое стекло влетел пучок сухих листьев. Они волшебным образом, закружились в хороводе придавая всеобщему веселью более пафосный, характер и добавляли еще больше огонька своим нехитрым танцем. Мона Лиза в черных гольфах засмущалась, опустила голову и быстро уселась на свое место, так и не дождавшись моего ответа. А зеленоглазая кассирша, криво улыбаясь, допивает свой чай и продолжает смотреть на меня, ласково и бережно поглаживая портрет Гагарина правой рукой, словно фотографию родного сыночка, при этом что-то проговаривая про себя шепотом. В её глазах что-то было. Не только удовольствие от чаепития, но и.... Стоп, а в стакане-то ровно столько же жидкости, сколько и было в самом начале, заметил я. Долила или не пила? -Ведьма, - подумал я. И тут я все понял. Что я тут вообще делаю? Не ужели я завтра рано утром не куплю себе билет на центральном вокзале, в адекватной обстановке и тут же сяду, и тут же уеду. Хотя я мог понять это и раньше, сразу как сюда вошел. Я быстро развернувшись и под этот гудящий смех направился к той двери, в которую вошел пятнадцать минут назад. Напоследок, я зачем-то оглянулся, картина все та же: среди желтого, туманного полумрака, кричащей обветшалости, неприкрытой убогости и уныния громко звучит смех, человеческий смех. Эти люди не просто смеются. Скорее всего, они смеются над собой и над своим отношением к миру, к социуму, смеются над тем, что давно прошло, и над тем чего у них не было и больше никогда не будет. Ни Винницы, ни Ниццы, ни мельницы, ни мыльницы, и тем более, работающего обогревателя. В их смехе слышны были ноты отчаянья, безысходности, печали, и покорности, видимо полученной в наследство. Вероятно, другого наследства у этих людей просто не было, так мне показалось. Но был в этом смехе и другой, скрытый смысл. Было то, от чего становилось жутко не по себе. Леденящий душу, неистовый человеческий смех сейчас резал мои уши и разрывал на кусочки моё сознание. Кто может так долго смеяться? С чем это связано? Я шел к двери. Мои мысли и раздумья, как мне казалось быстро сплетались в один логический клубочек. «Скорее бы покинуть это странное место, так хочется свежего воздуха» - мечтал я про себя. Но мое рандеву по этому смеющемуся залу только начиналось. Я приближался к двери. Мысли в голове были только об одном - убраться от сюда, как можно скорее и забыть весь этот кошмар слово страшный сон. -Такого не может быть, - думал я, - в наше время - это абсолютно не логично, сумбурно и дать адекватную оценку просто не представляется возможным. Мыслей в моей голове было много, они летали, скручивались и смешивались в замысловатые спирали, пытаясь найти место стыковки, сбивались в кучу и собравшись, но не найдя общего знаменателя разлетались взрывом на мелкие части. Потом снова самостоятельно, медленно сползались по стенкам и извилинам мозга в кучи, сливались друг с другом, связывались в одно целое, меняли цвет, переливаясь разными эмоциональными красками разбухали и лопались и так все время. До двери оставалось каких-то три метра. В друг кто-то или что-то смачно и очень неожиданно ударило меня в правое плечо. От такой неожиданности я инстинктивно подпрыгнул сантиметров на десять и сердце моё ушло в пятки. Что это?! Я обернулся, переведя дух. Передо мной стояла старушка. Маленькая, сухенькая, с морщинистым желтым лицом, в белом ночном чепчике с отворотом и в расстёгнутом черном пальто до самого пола с рыжим лисьим воротником. Один её зуб устрашающе выглядывал выше верхней губы - это самое первое, что было заметно на её лице. А губы её тонюсенькие, словно длинная темно-сизая ниточка. По её крохотному росту, потрепанному виду, морщинам на лице и руках, бесцветным глазам, маленькому носу и горбатенькой, трясущейся фигуре все же можно было определить возраст. По внешним параметрам ей должно было быть за девяносто. В её правой руке была массивная деревянная крюка, выше её самой, хорошо не коса. Но она твердо и уверенно стояла опираясь своей рукой на эту крюку, желая что-то сказать мне. Это угадывалось по её старому морщинистому лицу, какому-то напряжению, глазкам-буравчикам и даже по её не ровному дыханию. Её я не видел, или просто не заметил раньше, точно не видел. Возможно она умело пряталась в одном из темных углов этого заведения, или только вошла, но как? Её бесцветные глазенки не блестели, но сверлили меня, да так умело и мастерски сверлили, что все мои внутренности от испуга уменьшились в разы - что бы не достало. Я даже не знал, что сказать, как на неё отреагировать. С трудом проглотив слюну я всё же вымолвил: -И что? Это именно те самые четыре буквы, из всего моего не малого словарного запаса, которые мне удалось собрать в мозгу и во рту во едино хоть в какой-то мало-мальски логический вопрос, пусть короткий, но все же вопрос и выдать этот вопрос в воздух голосом. На столько мои мысли, а с ними и слова, и выражения, и длинные сложноподчиненные предложения, и гениальные фразы и цитаты известных личностей, и все стихи, которые я знал на трех языках были разбросаны от горизонта до горизонта по всему моему сознанию. Беспощадно и безжалостно сломаны, безобразно покручены, бесчувственно разбиты на слоги, а слоги порваны на отдельные буквы, а буквы на растолчены на звуки и все это перемешано в небольших кучках, вместе с большими вопросительными знаками. Бабуся молвила смешным, писклявым мультяшным голоском: -А что, добрый человек, не видал ли ты злого татарина? Это звучало как претензия и ли даже нечто большее, словно я должен был обязательно встретится с каким-то татарином. Кого она имела в виду? Зеленог