Я пишу эти строки на борту «Sanctus Dionisius» («Святого Дионисия»). Да, я уже в море. Я приплыл в Геную, не помышляя об этом, и почти так же покидаю ее месяц спустя. Я все еще взвешивал достоинства и изъяны моего решения: вернуться ли мне прямо в Джибле, или, может, сначала через Смирну или Хиос, или стоило сделать другой крюк, тогда как путь мой был уже предначертан Провидением, хотя я этого и не знал.
Усевшись на какой-то ящик, чтобы перевести дыхание, я без конца спрашивал себя, меня ли тут ждали. Или скорее этот юнга имел поручение разыскать в гостинице «Мальтийский крест» какого-то иного пассажира? Тогда я встал и обшарил глазами всю пристань, ожидая увидеть бегущего, кричащего и машущего руками человека. Но никто не бежал. Там сновали только сутулые грузчики, степенные досмотрщики, приказчики, ротозеи и празднично наряженные гуляки.
Среди этих последних я и заметил знакомое лицо. Бальди. Мельхион Бальди. Тот самый, кого я вчера стократно проклинал у Грегорио. Он стоял, прислонившись спиной к стене, и делал мне какие-то знаки. Его лицо блестело от пота и удовольствия. Он ведь рассказывал мне, что проводит воскресенья, праздники и все свои свободные часы в порту, глядя, как приплывают и уплывают корабли, и беседуя с моряками. Торговец и мечтатель, «похититель» или, скорее, «скупщик» путешествий… После вчерашнего происшествия, причиной которого он был, мне не хотелось посылать ему улыбки, и я чуть было не отвернулся, не желая встречаться с ним взглядом. Но поступить так в то время, как я собирался навсегда покинуть Геную, было бы мелко и пошло. Этот человек думал доставить мне радость, и, должно быть, как раз в этот час он воображал, что со статуей Бахуса все прошло отлично и что я ему благодарен. Тогда, забыв свои чувства, я дружески закивал ему так горячо и торопливо, словно узнал его издали только сейчас. Он оживился и замахал обеими руками, явно обрадованный нашей последней встречей. И я тоже — за эту черту меня часто упрекали, — я тоже был утешен нашим молчаливым примирением.
Корабль начал медленно отходить от пристани. Бальди все махал мне белым платком, и я тоже бесконечно долго махал ему рукой. В то же время я смотрел по сторонам, оглядываясь вокруг и стараясь понять, каким чудом занесло меня на этот корабль. Я не был ни грустен, ни радостен — ни тогда, ни теперь, когда я пишу эти строки. Только заинтригован.
Может, разумнее всего было бы написать в конце страницы «Да будет воля Его!», потому что в любом случае так и будет…
На море, 27 апреля.
Вчера я говорил о Провидении, потому что видел, что именно так писали поэты и великие путешественники. Но я не такой уж простофиля. Хоть и считается, что все мы — сильные и слабые, наивные и изворотливые — слепые орудия в его руках, в этом путешествии Провидение ни при чем! Я прекрасно знаю, чья рука прочертила мой путь, чья рука привела меня к морю, чья рука ведет меня на запад, в Лондон.
В первое мгновение, запыхавшись от спешки, оглушенный неожиданностью и сутолокой отъезда, я этого не понял. Зато сегодня утром пелена спала с моих глаз, все стало ясно. Говоря «все», я преувеличиваю только самую малость. Я знаю, кто подтолкнул меня таким образом, я догадываюсь, каким ловким приемом Грегорио заставил меня принять мысль о поездке в Англию, но я пока не совсем уловил все его расчеты. Полагаю, он все еще стремится женить меня на своей дочери и хотел бы избежать моего возвращения в Джибле, откуда, вероятно, я уже никогда бы не приехал обратно. Может, это многомесячное путешествие на другой конец света придает ему уверенности в том, что он пока еще сохраняет надо мной какую-то власть.
Но я не сержусь: ни на Грегорио, ни на кого бы то ни было другого. Никто не принуждал меня уехать. Достаточно было ответить «нет» светловолосому посланцу, и я до сих пор жил бы в Генуе или плыл бы теперь к Востоку. Но я помчался, чтобы успеть на этот корабль!
Если Грегорио виноват, то я тоже — в числе его сообщников, так же как и Провидение, и год Зверя, и «Сотое Имя».
На море, 28 апреля.
Вчера вечером, едва закончив писать, я заметил, что по палубе прогуливается тот молоденький светловолосый моряк, которого посылали за мной в гостиницу. Я подал ему знак подойти ближе, намереваясь безотлагательно задать ему два-три вопроса. Но в его глазах плескался такой детский страх, что я удержался и только сунул ему в руку горсть серебра, не сказав ни слова.
Море спокойно с самого отъезда, но я все же заболел. Правда, на этот раз мне докучает не качка, меня одолевают грустные мысли.
В эту минуту у меня не кружится голова и не скручивает внутренности. Но склоняться над страницами дневника надолго я пока не решаюсь. Запах чернил, обычно совсем неощутимый, теперь мне неприятен. Я резко бросаю перо.
3 мая.
Сегодня утром, когда впервые за эту неделю я прогуливался по палубе уже почти твердым шагом, ко мне подошел корабельный врач и спросил, правда ли, что я будущий зять господина Грегорио Манджиавакка. Меня позабавило мое новое звание, правда, данное мне несколько преждевременно, и я ответил, что на самом деле я один из его друзей, а вовсе не родственник, и осведомился, как ему удалось узнать, что мы знакомы. Он вдруг смутился, будто рассердившись на себя из-за того, что сказал мне что-то лишнее, и тотчас исчез, отговорившись каким-то поручением капитана.
Это происшествие показало, что за моей спиной, похоже, шепчутся о многом. Даже, может, подтрунивают на мой счет за ужином. Это должно было бы разозлить меня, но я сказал себе: «Велика важность! Пусть насмехаются!» Посмеяться над славным пузаном Бальдасаром Эмбриако, торгующим разными редкостями, — не такой уж большой риск. Тогда как, посмеявшись над капитаном, можно и кнута отведать. Впрочем, одному Богу известно, заслуживает ли тот саркастических насмешек или чего-то гораздо большего!
Судите сами: вместо того, чтобы избрать обычный маршрут, с остановками в Ницце и Марселе или по крайней мере в одном из этих двух портов, он решил направиться прямиком к Валенсии, в Испанию, утверждая, что северо-западный ветер домчит нас туда через пять дней. Но ветер оказался капризным. Вытолкнув нас в открытое море, он стих, а потом менялся каждую ночь. Так что на восьмой день нашего плавания мы все еще никуда не добрались! Мы не видим ни испанского, ни французского берега, не видим даже Корсики, Сардинии или Балеарских островов. Где же мы сейчас? Загадка! Капитан утверждает, что знает это, и никто на борту не решается ему противоречить. Поживем — увидим. У некоторых пассажиров припасы уже закончились, у большинства почти не осталось воды. Мы пока еще не на краю гибели, но мчимся к ней на всех парусах!
5 мая.
Если двое на борту «Sanctus Dionisius» шепчутся о чем-то в сторонке, значит, они говорят о капитане. При этом некоторые поднимают глаза к небу, другие пока осмеливаются шутить. Но долго ли необдуманные его поступки будут вызывать у нас только шушуканье и смех?
Я полностью выздоровел: гуляю, плотно ем, заговариваю то с одним, то с другим и уже снисходительно смотрю на тех, кто все еще мается морской болезнью.
Я не сделал никаких съестных припасов, и теперь мне остается довольствоваться тем, что продают на корабле. Жаль, что я не успел ни нанять повара, ни запастись провизией, но все произошло так быстро! Особенно жаль, что рядом со мной уже нет Хатема. Лишь бы с ним не случилось несчастья, и пусть он вернется в Джибле живой и здоровый…
…куда, между прочим, я и сам должен был бы сейчас направляться. Сегодня я думаю так; хотя, если бы я не плыл теперь в другом направлении, я бы так не думал. Да, так оно и есть. Я пожимаю плечами. Не стоит жаловаться. Я напеваю генуэзскую песенку, «глядя в глаза» морской пучине. В промежутке между двумя случайными остановками я заношу в дневник свои мысли… Да, это так, я смирился. Потому что в любом случае конец — один: все мы будем в земле, и не важно, каким путем мы туда придем! Но стоит ли спешить туда по кратчайшей дорожке, не лучше ли выбирать окольные пути?