Я до сих пор не забыл ее и думаю, что вряд ли смогу забыть ее когда-нибудь… Но нет, однажды я ее забуду, мне поможет в этом ее предательство.
Я говорю так, но не могу помешать себе опять мучиться сомнениями. Действительно ли она предала меня, или она сказала это, чтобы защитить своего ребенка?
Вот я и снова говорю об этом ребенке, хотя все уверяют меня, что его нет и никогда не было.
А что, если они мне все лгали? Она — чтобы защитить своего ребенка, а другие — чтобы… Ах нет! Довольно! Я не стану возвращаться к этому бреду! Даже если я никогда не узнаю правду, я должен перестать постоянно оглядываться на прошлую жизнь, я должен смотреть вперед, только вперед.
В любом случае этот год заканчивается…
17 декабря.
Прошлой ночью я вновь изучал небо, и мне показалось, что звезд в самом деле становится все меньше и меньше.
Они гаснут одна за другой, а на земле разгорается пламя пожаров.
Этот мир начинался раем, а закончится адом.
Почему я так поздно сюда явился?
19 декабря.
Мы только что прошли Мессинский 67 пролив, счастливо избежав этой бурлящей пучины, которую прозвали Харибдой. Доменико дал это же имя своему кораблю, отводя от себя тень собственных страхов, но он все же заботится о том, чтобы приближаться к ней как можно реже 68.
Сейчас мы поднимаемся вдоль итальянского полуострова, направляясь к Генуе. Где, как клянется мне калабриец, меня ждет новая жизнь. Но к чему начинать новую жизнь, если мир уже готов угаснуть?
Я всегда думал, что последние дни этого «года Зверя» я проведу в Джибле, рядом с близкими мне людьми: мы соберемся все вместе в одном доме, мы сможем обнять друг друга и утешиться звуками родного голоса, и пусть случится то, что должно случиться. Я был так уверен, что вернусь туда, что почти не писал об этом, задавая себе только один вопрос: когда и какой дорогой? Может, мне надо было вернуться туда еще в апреле, вместо того чтобы гнаться за «Сотым Именем» в Лондон? Должен ли я заезжать на обратном пути на Хиос? Или в Смирну? Даже Грегорио, взявший с меня обещание возвратиться к нему, прекрасно понял, что я не смогу сдержать слово, прежде чем не приведу в порядок мои дела в Джибле.
И все же вот я уже на пути в Геную. Я буду там к Рождеству, и там я встречу конец этого года — 1666.
20 декабря 1666 года.
Истина в том, что я все время сам от себя скрываю истину, даже в дневнике, который должен был бы стать моим исповедником.
Истина в том, что, возвращаясь в Геную, я уже знал, что никогда не вернусь в Джибле. Порой я шептал себе это, но никогда не решался написать, словно для этой чудовищной мысли не было места на бумаге. Ведь в этом городе живет моя горячо любимая сестра, там — моя торговля, могилы предков, родной дом, в котором появился на свет уже отец моего деда. Но там я — такой же чужак, каким чувствует себя любой иудей. Тогда как незнакомая мне прежде Генуя при первой же встрече узнала своего блудного сына, обняла и прижала меня к своей груди. Я хожу по ее улицам с высоко поднятой головой, свободно и звонко называю свое итальянское имя, я улыбаюсь женщинам, и мне не надо бояться янычар. Может, среди Эмбриаччи и жил когда-то один, которого обвиняли в беспробудном пьянстве, но у них есть и башня, носящая их родовое имя 69. Наверное, у каждой семьи должно быть то место на земле, где стоит башня, носящая ее родовое имя.
Утром я написал то, что, как мне казалось, я должен был написать. Но я мог бы написать и прямо противоположное.
Я бахвалюсь сейчас тем, что в Генуе, и только в Генуе, я у себя дома, тогда как, оставшись там, я до конца дней своих буду гостем Грегорио и его должником. Я собираюсь покинуть свой собственный дом, чтобы жить под чужой крышей и оставить свое дело, чтобы заниматься чужой торговлей.
Смогу ли я гордиться такой жизнью? Зависеть от Грегорио и его щедрости, в то время как я думаю о нем то, что думаю? Ведь меня раздражает его поспешная услужливость, мне смешно его благочестие, и мне уже приходилось тайком ускользать из его дома, потому что я не мог больше выносить ни его намеков, ни кислой физиономии его жены! Я собираюсь просить руки его дочери, как получают дар от приносящего клятву верности вассала, словно я рассчитываю воспользоваться правом первой ночи и только потому, что ношу имя Эмбриако, а он обладает лишь своим скромным именем. Всю свою жизнь он станет работать на меня, он будет вести свое дело, оснащать корабли, приумножать состояние, закладывать фундамент своей семьи — и все это только для меня. Он станет взращивать, поливать, подстригать и убирать свой сад, лишь для того, чтобы я пришел туда и вкусил его плоды. И я еще осмеливаюсь гордиться своим именем и спесиво разгуливать по Генуе! Бросая все то, что построил я сам, и то, что было создано для меня моими предками!
Быть может, в Генуе мне суждено стать основателем нового рода. Но тогда я окажусь могильщиком другого рода, еще более славного, возникшего в начале Крестовых походов, и вот теперь он исчезает и угасает вместе со мной.
Этот год закончится для меня в Генуе, но, если за ним последуют и другие годы, я до сих пор не знаю, где я их проведу.
22 декабря.
Мы укрылись от волн в маленькой бухточке на севере от Неаполя — в пустынном местечке, и все мы постоянно настороже, мы опасаемся мародеров, обирающих потерпевших кораблекрушение.
С нашего судна можно было разглядеть большой пожар на берегу, на окраине Неаполя. Но я уже лег спать и ничего не видел.
У меня снова морская болезнь. И как только я вспоминаю о том, что этот год заканчивается, у меня опять начинается помутнение рассудка, которое я ото всех скрываю.
Через десять дней наш мир решительно преодолеет этот мыс — или разобьется о скалы.
23 декабря 1666 года.
Ни Марты, ни Джакоминетты! Пробудившись сегодня утром, я понял, что у меня на уме сейчас только рыжие волосы Бесс, ее аромат — запах фиалок и пива, ее материнский взгляд — святой и грешный. Не то чтобы мне не хватает Лондона, но я не могу не вспоминать без грусти о его ужасной судьбе погибшей Гоморры. И хотя я возненавидел его улицы и его жителей, я нашел в этом городе — возле этой женщины — странных друзей.
Что с ними сталось? Что сталось с их ветхим «Ale house», с его деревянными лестницами и чердаком? Что сталось с Лондонской Башней? А с собором Святого Павла? А все эти книжные магазинчики с наваленными в них грудами фолиантов? Пепел, пепел. И в такой же прах превратился мой дневник, который я вел тогда каждый день. Да, пеплом стали все книги, кроме той — Мазандарани; той, которая сеет вокруг себя горе и разорение, но сама остается неуязвимой. Где бы она ни оказалась, повсюду — пожары или кораблекрушения. Пожар в Константинополе, пожар в Лондоне, корабле-крушение, в котором погиб Мармонтель; и сейчас, похоже, наш корабль тоже вот-вот пойдет ко дну…
Горе тому, кто дерзнет приблизиться к скрытому Имени, его глаза накрывает тьма. И отныне мне все время хочется повторять в своих молитвах:
Господи, не будь так далек от меня! Но не подходи ко мне слишком близко!
Позволь мне еще любоваться звездами, блистающими на кромке Твоего одеяния! Но не являй мне лика Твоего!
Позволь мне еще услышать плеск рек, которым Ты повелел течь, шум ветра, которому Ты повелел качать деревья, и смех детей, которым Ты повелел родиться! Но Господи! Господи! Не дай мне услышать глас Твой!
24 декабря.
Доменико обещал, что к Рождеству мы будем в Генуе. Но мы там не будем. Если бы море успокоилось, мы могли бы добраться туда завтра вечером. Но дующий с юго-востока Iibeccio 70 удваивает его неистовство и принуждает нас снова укрыться на побережье.
67
Мессинский пролив (назван по г. Мессине) отделяет о. Сицилию от материковой Италии; он очень узкий и считается опасным. — Примеч. пер.
68
Харибда и Сцилла (Скилла) — дочери подземной богини Гекаты, покровительницы всякой нечисти. У Сциллы и Харибды было по шесть голов с тремя рядами зубов в каждой, они обитали в Сицилийском (Мессинском) проливе и убивали проплывавших по этому проходу моряков, разрывая их на части. — Примеч. пер.