Неправда, будто бы небеса равнодушны к нашим заботам и тревогам. Небеса постоянно посылают нам знаки, делают остережения, и мы не говорим — дают добрые советы лишь потому, что опыт с обеих сторон — ну, то есть небесной и нашей, земной,— уже доказал многократно, что не надо напрягать память, ибо у всех у нас она более или менее дырявая. А знаки и знамения нетрудно распознать и истолковать при должном внимании, и лучшее тому свидетельство — поведение нашего взводного командира в тот миг, когда на каком-то этапе пути на караван обрушился краткий, но исключительно обильный ливень. Для тех пятнадцати, кто был отряжен толкать тяжеловесный воз, этот дождь был сущей благодатью, благим и милосердным деянием, утешением в тех скорбях, с коими сопряжена жизнь простонародья. Слон соломон и погонщик субхро наслаждались внезапной освежающей прохладой, что, впрочем, не помешало погонщику поразмышлять о том, как бы для подобных ситуаций, то бишь от льющейся с поднебесья воды, завести себе зонтик, особенно на пути в вену. Совсем не обрадовались этому атмосферному явлению кавалеристы, и в своих мундирах, вмиг вымокших, насквозь утерявших прежний нарядный лоск, обрели вид воинства, разбитого в бою. Что же касается их командира, то он, благодаря своему уже многажды проявленному быстроумию, моментально сообразил, что дело плохо. И еще раз выяснилось, что готовили эту экспедицию люди, вопиюще некомпетентные, неспособные предвидеть самые заурядные и ходовые случайности, вроде этого вот августовского дождя, хотя народная мудрость еще от начала времен точно указала, что зима в августе начало берет. И пусть даже этот ливень был, как уже указывалось чуть выше, явлением случайным и скоро сменится вёдром, однако кончились уже ночевки на свежем воздухе — ибо чересчур свеж сделался он — под луной или звездчатой аркой дороги сантьяго[5]. Да и не только в этом дело. Когда ночевать приходится в пунктах, именуемых населенными, нужно отыскивать там какой-нибудь кров, чтобы поместились под него кони и слон, четверка волов да людей несколько десятков, а в Португалии века шестнадцатого это дело затруднительное, ибо там не научились еще строить мотели и пансионы и складские помещения. И если застанет нас посередь пути дождь, не сильный и краткий, как этот ливень, а затяжной и долгий, из тех, что идут безостановочно час за часом, что тогда делать, спросил себя взводный и сам же себе ответил: Да ничего не делать, подставить голову, да и все. Вслед за тем он голову поднял и задрал, вгляделся в пространство и сказал: Прояснело вроде бы, дай бог, пронесет стороной. Не пронесло, к сожалению. Два раза, покуда не пришли к тихой пристани, если позволительно назвать два десятка убогих домишек, далеко отстоящих друг от друга, и обескровленную — не в том смысле, как вы подумали, а с разобранной крышей — церковку, и безо всяких складов, да, так вот еще дважды на этом пути хлестали их струи ливня, которые под- наторелый уже в этой системе коммуникаций взводный истолковал как два новых знамения, посланных небесами, а те, надо думать, разозлились, что так и не были своевременно приняты превентивные меры, могущие избавить промокший караван от простуды, насморка, переохлаждения и более чем вероятного воспаления легких. Такая вот явлена была двусмысленность со стороны небес, а ведь для них ничего невозможного нет, и страшно вообразить, что было бы, если бы такими правами пользовался человек, сотворенный, как известно, по образу и подобию их всемогущего насельника. Любопытно было бы взглянуть, как бы вели себя небеса на месте взводного, который идет от дома к дому, тяня один и тот же напев: Я офицер его величества короля Португалии и по его поручению сопровождаю некоего слона в испанский город вальядолид, и видит перед собой только недоверчивые лица, что, впрочем, вполне понятно и объяснимо, потому что никогда ни один зверь слоновьей породы не бывал в здешних краях, да и кто такой слон, здесь не слыхивали. Любопытно было бы послушать, как вопрошают небеса, нет ли здесь большого пустующего амбара, а если нет, то хоть сарая какого, где могли бы провести ночь животные и люди, как нет и ничего невероятного, если вспомнить давнее утверждение того знаменитого иисуса из галилеи, который в лучшие свои времена хвалился тем, что способен разрушить или выстроить храм за один-единственный день, то есть начать утром, а вечером — кончить. Осталось неизвестным, отчего он не сделал это — цемент ли не подвезли, рабочих рук ли не хватило или пришел к разумному выводу, что вообще не стоит и браться, потому что если на месте разрушенного строить то же самое, то лучше вообще все оставить как было. Истинным подвигом, конечно, было умножение хлебов и рыб, но разве может это идти в какое-либо сравнение с достославным деянием взводного и усилиями его интендантства, которые умудрились обеспечить котловым довольствием, то бишь горячей пищей, всех участников экспедиции, что, видит бог, следует, учитывая постоянно меняющуюся погоду и отсутствие должных условий, признать настоящим чудом. Хорошо хоть, дождя не было. Люди скинули с себя верхнее платье, развесили его на кольях изгороди, чтобы просушить над огнем, благо тем временем уже запылали костерки. Потом оставалось только дождаться, когда поспеет варево в котле, ощутить, как утешительно сводит желудок, почуявший, что голод его скоро будет утолен, почувствовать себя тем среди тех, кому в определенные часы, словно по благодетельной непреложности удела и жребия земного, кто-то протягивает миску с едой, кладет ломоть хлеба. Этот взводный — другим не чета, он думает о своих подчиненных, в том числе и не вполне своих, как о родных детях. Кроме того, не особенно заботится о чинопочитании, по крайней мере — в таких вот обстоятельствах, не отсел в сторонку, занял у костра место рядом с другими, а до сих пор не вступил в общий разговор лишь потому, что не хочет стеснять остальных. В этот самый миг один из кавалеристов высказал наконец то, что вертелось на языке у всех: А скажи-ка, погонщик, ты-то что будешь делать со своим слоном в вене. Да, наверно, то же, что и в Лиссабоне делал, отвечал субхро, то есть ничего особенного, ему будут сильно рукоплескать, народ повалит валом, ну а потом про него забудут, это закон жизни — триумф и забвение. Не всегда. По крайней мере, в том, что касается слонов и людей, но не мне, простому темному индусу, оказавшемуся в чужом краю, рассуждать о людях, а вот один слон, насколько я знаю, от этого закона ускользнул. Что за слон, спросил кто-то. Умер один слон, и ему отрубили голову после смерти. Ну, на том, верно, все и кончилось. Нет, голову эту приставили к шее некоего покойника по имени ганеша. Ну-ка, расскажи-ка нам про него, сказал взводный. Индийская религия, ваша милость, дело очень сложное, его только индусы могут постичь, да и то не все. А мне помнится, ты называл себя христианином. А мне помнится, ваша милость, будто я ответил вам тогда — более или менее. Так что это значит на самом деле — ты христианин или нет. Окрещен был во младенчестве. Ну и. И ничего, отвечал погонщик, пожав плечами. И что же, в церковь не ходишь. Не зовут, видно, позабыли про меня. Ты немного потерял, раздался тут голос — совершенно неизвестно чей и откуда и притом, хоть это и решительно невозможно, исходивший, казалось, из раскаленных углей костра. В долгой тишине, наступившей вслед за тем, слышно было только, как трещит, корчась в огне, хворост. Ну а по твоей вере, кто сотворил мир, осведомился взводный. Брама, ваша милость. Ну, значит, он и есть бог. Бог, но не единственный. Объяснись потолковей. Так ведь мало было только сотворить мир, надо было еще и сохранить его, а это задача уже для другого бога, по имени вишну. А кроме этих двоих, есть ли еще боги, погонщик. Их тысячи, но третий по важности после брамы и вишну — шива, разрушитель. Иными словами, то, что сохраняет вишну, разрушает шива. Не совсем так, ваша милость, смерть у нас понимается как то главное, что порождает жизнь. Если я верно понял, они втроем образуют тройку, то есть троицу, как в христианстве. Простите за дерзость, ваша милость, но в христианстве их четверо. Как четверо, вскричал в изумлении взводный, а кто четвертый. Дева. Дева т