ухоньках, в хлевах, на сеновалах, но хоть не на пустой желудок, что отчасти компенсировало эти неудобства. Вместе с ними расточились и несколько местных, деревенских — почти все мужчины,— привлеченных новостью о появлении слона, к которому они, впрочем, опасались подходить ближе чем на двадцать шагов. А соломон, ухватив хоботом охапку сена, каким сумело бы заморить червячка целое стадо коров, строго, несмотря на близорукость свою, поглядывал на любопытных и всем видом своим давал понять, что он — не выставочный экземпляр, а порядливый трудяга, по причине известных передряг, о коих распространяться здесь не время и не место, оказавшийся без работы и потому принужденный, так сказать, кормиться от щедрот общественного призрения. Поначалу какой-то селянин, поддавшись браваде, еще сделал несколько шагов от той невидимой черты, что скоро сделалась наглухо перекрытой границей, однако соломон произвел предупредительный брык задней ногой, и тот, хоть и не достиг цели, развязал интереснейшую дискуссию о семействах и классах млекопитающих. Обоего пола мулы, ослы и ослицы, жеребцы и кобылы, как известно всем, а некоторым — по собственному плачевному опыту, иногда лягаются, что при отсутствии иных средств защиты и нападения вполне понятно и объяснимо, однако чтобы слон, словно мало ему такого хобота, таких-то зубищ, колонноподобных ног, еще и лягаться умел — это, знаете ли. Поглядеть со стороны — кротчайшее существо, однако в случае надобности легко становится диким зверем. И еще странно, что его, хоть он и относится к разряду вышеперечисленных ездовых животных, к категории то есть лягающихся, к подвиду брыкающихся, не подковывают. А вообще-то, сказал один из крестьян, смотреть тут особенно не на что, обошел кругом — да все и увидел. Прочие поддержали это мнение. Они уж собирались разойтись по домам, вернуться в уют своих пенат, но тут кто-то сказал, что еще побудет, хочет, мол, послушать, о чем толкуют сидящие вокруг костра. Пошли всей гурьбой. Поначалу они не очень-то понимали, о чем речь, не разбирали имен, удивлялись незнакомому выговору, но потом все сделалось ясно, как только пришли к выводу, что толкуют здесь о слоне и что слон был богом. И уж тогда разошлись по домам, уводя с собой к теплу домашних очагов по двое-трое путешественников. При слоне остались на карауле двое кавалеристов, что еще больше усилило в местных желание немедля поговорить со священником. Все двери затворились, деревня погрузилась во мрак. Вскоре, однако, несколько потихоньку открылись вновь, и пятеро, выскользнув каждый из своей, направились к площади, где назначено было место сбора. Замысел их заключался в том, чтобы пойти поговорить со священником, который в этот час наверняка уже лежал в постели и, скорей всего, спал. Преподобный известен был тем, что, будучи разбужен в неурочное время, такое то есть, когда он пребывал в объятиях морфея, впадал в совершенное бешенство. И, памятуя об этом, один из пятерых выдвинул альтернативу: Может, все же лучше утром, но товарищ его, человек более решительный или более склонный руководствоваться логикой наитий и прозрений, возразил: А если они решили выйти затемно, мы рискуем никого не застать и остаться в дураках, да еще в каких. Они стояли уже у ворот, но, похоже, никто не решался постучаться. Дверной молоток имелся также у входа в дом священника, но — маленький и неспособный разбудить хозяина. И вот наконец в каменном безмолвии спящей деревни пушечной пальбой грянул стук в ворота. Раз и другой, и лишь на третий послышался изнутри хриплый и раздраженный голос: Кто там. Было очевидно, что во всех смыслах неудобно беседовать о боге посреди улицы, имея перед собой стены и сбитые из толстых досок ворота. Да и соседи вскоре начнут прислушиваться к громким голосам и волей-неволей слышать реплики беседующих, превращая таким образом серьезнейший богословский вопрос бог знает во что. Но двери отворились, и выглянула круглая голова падре: Чего вам надо в такой час. Пятеро прошли за ворота и двинулись, нога за ногу, ко второй двери. Что, умирает кто-нибудь, спросил падре. Ему ответили, что нет, мол, никто. Ну так в чем тогда дело, настойчиво допытывался служитель бога, кутаясь поплотнее в наброшенное на плечи одеяло. На улице не можем говорить, сказал один из пятерых. Не можете на улице — приходите утром в церковь, проворчал падре. Нам сейчас надо, завтра может быть уже поздно, дело касается церкви. Церкви, переспросил падре с тревогой, подумав, не обвалился ли полусгнивший свод. Именно так, церкви. Ну, входите тогда, входите. И, втолкнув гостей на кухню, где в очаге светились еще угли сгоревшего хвороста, зажег свечу, уселся на табурет и сказал: Выкладывайте. Пятеро переглянулись, не зная, кому доверить представительство, хотя было ясно, что истинное и законное право имеет лишь тот, кто предложил вечером пойти послушать, о чем говорят у костра взводный с погонщиком. Обошлись без голосования, и этот человек взял слово: Ваше преподобие, тут дело такое, бог — это слон. Падре выдохнул с облегчением, это все же лучше, чем известие о рухнувшем куполе, тем более что на еретическое речение сам собой отыскался нетрудный ответ: Бог присутствует в каждом творении своем. Гости покивали в знак согласия, однако тот, кто начал, возразил в сознании своих прав и своих ответственностей: Однако же ни единое из этих творений — не бог. Еще чего, воскликнул падре, нам только и не хватало, чтобы мир кишмя кишел богами, и никто никого не понимал бы, и каждый, как говорится, тянул бы одеяло на себя. Ваше преподобие, мы сами, собственными своими ушами слышали, что появившийся тут у нас слон — это бог. И кто же это вымолвил подобную ахинею, спросил падре, и уже само употребленное им слово, которое в этой деревне было не на слуху и не в ходу, свидетельствовало о его сильном раздражении. Командир конного взвода и тот, кто едет на. На чем. На этом звере, на боге. Падре глубоко вздохнул и, поборов желание высказаться несколько иначе, спросил только: Вы что, пьяные, что ли. Нет, ваше преподобие, какой там, отвечали ему хором, как в такую пору напьешься, вино нынче дорого. Ну хорошо, если не пьяные и если, наслушавшись всей этой чепухи, не перестали быть добрыми католиками, слушайте хорошенько. Пятеро придвинулись поближе, чтобы не упустить ни слова, а падре, прочистив легким перханьем горло, чуть саднящее оттого, вероятно, что слишком резким оказался переход от межпростынного тепла к стылому воздуху двора, начал проповедь: Я бы мог отправить вас по домам, наложив епитимью — столько-то раз прочитать отче-наш или аве-марию,— да и думать забыть об этом деле, но поскольку всех вас знаю как людей богобоязненных, то завтра утром, чем свет, а лучше — затемно, мы с вами, и со всеми семействами вашими, и со всеми соседями вашими, коих вы возьмете на себя труд оповестить, отправимся туда, где находится слон, и не затем, чтобы извергнуть его из лона церкви, ибо он, будучи несмысленным скотом, не принимал святого таинства крещения и, стало быть, не мог и воспринять духовные блага, даруемые нашей матерью,— но затем, чтобы очистить его от всяческой дьявольской скверны, которая могла быть нечувствительно внедрена лукавым в его звериную, животную суть, как в свое время случилось с двумя тысячами свиней, потонувших, как вы, наверно, помните, в водах галилейского моря. Он помолчал и добавил: Поняли. Как не понять, ваше преподобие, ответили все, кроме пятого, который, по всему судя, все серьезней воспринимал свою обязанность. Падре, промолвил тот, этот случай всегда производил в моей голове смущение мыслей. Это отчего же. Не понимаю, почему те свиньи должны были погибнуть, ну ладно, свершил иисус христос чудо, изгнал нечистых духов из тела бесноватого, но зачем же помещать их в тела бедных животных, они-то тут при чем, и всегда мне казалось странным такое завершение работы, тем паче что бесы — бессмертны, и почему бы господу не покончить было со всей их породой сразу, при рождении, то есть я хочу сказать, еще прежде, чем свиньи попадали в воду, бесы уже покинули их и ускользнули, и еще хочу сказать, что, по крайнему моему разумению, иисус толком не продумал это все. А кто ты такой есть, чтобы рассуждать, продумал он или не продумал. Но ведь об этом написано. А ты, что же, грамоте знаешь. Нет, я неграмотный, но не глухой. У тебя, может, и священное писание дома имеется. Только евангелия, падре, кто-то их выдрал из библии. И кто ж тебе их читает. Старшая дочка, правда, еще не очень бегло, почти по складам, но благодаря тому, что слышали это уже много раз, с каждым разом понимаем все лучше. Это очень хорошо, зато другое плохо, если к нам сюда нагрянет инквизиция, ты, с подобными мыслями и мнениями, первым пойдешь на костер. Ну, надо же от чего-нибудь помереть, падре. Хватит, хватит глупостей, бросай эти чтения и лучше слушай повнимательней то, что я говорю в церкви, прокладывать путь — дело мое и только мое, ибо недаром сказано, что, мол, большаком пойдешь — не пропадешь. Да, падре. И вот еще что, чтоб ни единого слова из всех, что здесь были говорены, нигде не повторялось, а если я еще от кого-нибудь кроме вас пятерых услышу что-нибудь, то я для того, кто не сумел удержать язык за зубами, добьюсь отлучения от церкви по всей форме, пусть даже мне для этого придется дойти до самого рима и лично там свидетельствовать. Падре сделал драматическую паузу, а потом спросил замогильным голос