года — грязи. Теперь, впрочем, не то. Если не считать неизбежной дорожной пыли, уже до колен покрывшей ноги слона, он блещет чистотой и достоинством, как поднос для сбора пожертвований, и погонщик, пока еще не облаченный в яркие индийские одежды, радует глаз свежестью нового рабочего платья, за которое с него то ли по забывчивости, то ли по великодушию и денег не взяли. Скорчившись в той ямке, где шея переходит в могучее туловище, ловко направляя ход слона с помощью своей заостренной палочки — легких ли ее прикосновений, карающих ли уколов, оставляющих вмятинки на грубой коже, погонщик субхро, он же белый, готовится стать вторым или третьим по значению персонажем этой истории, ибо первым и главным по естественному праву будет, само собой разумеется, слон соломон, а уж следом, состязаясь на этой стезе, то уступая сопернику, то вырываясь вперед — помянутый субхро и эрцгерцог. Однако вот в эту самую минуту решающий голос — вдобавок еще певучий и звучный — принадлежит именно субхро. Оглядев караван от головы к хвосту, он замечает в нем известный непорядок, этакую нестройность рядов, объясняемую и отчасти извиняемую разносоставленностью его элементов, ибо слон, лошади, мулы и волы, равно как и те, кто следует в пешем строю, движутся собственным аллюром, столь же естественным, сколь и вынужденным, поскольку стало ясно, что в этом путешествии караван будет идти со скоростью самых тихоходных его элементов, то бишь волов. Волы, внезапно озаботясь, говорит субхро, волы-то где. Нет и намека на них, как и на тяжелый воз, который они тащат, бочку с водой и провиант. Ни намека, ни следа. Отстали, подумал погонщик, успокаиваясь, делать нечего, придется подождать. И уже собрался сползти со слона, но вовремя остановился. Сползти-то сползет, а как назад забираться, буде возникнет нужда. Вообще-то говоря, слон сам поднимает его хоботом и сажает к себе на спину. Но необходимо ведь брать в расчет, что слон может оказаться не в духе, либо в раздраженном состоянии оного, либо опять же из духа, но — противоречия — откажется исполнять роль подъемника, и тогда понадобятся иные средства, лестница например, хоть и трудно представить, что раздосадованное животное согласится играть жалкую роль опоры и позволит без сопротивления погонщику или кому бы то ни было залезать на себя. Так что польза от лесенки вполне символическая, вроде как бы от ладанки или от образка какого-нибудь угодника или святителя. Да и в любом случае от лесенки проку мало, покуда она следует в отстающем хвосте обоза. Субхро подозвал одного из своих помощников и велел ему уведомить взводного, что придется, мол, обождать волов. Привал, правду надо сказать, не очень нужен кавалерийским лошадям, которые не особенно усердствовали, ибо не галопом или хоть рысью, но только и исключительно шажком шли от самого Лиссабона. Никакого сравнения с набегом главного конюшего на вальядолид, еще не изгладившимся из памяти иных участников той героической скачки. Конные спешились, пешие уселись или улеглись на обочине, и многие не пропустили случая поспать. Погонщик же, с высоты своего положения подведя предварительные итоги путешествия, остался ими недоволен. По солнцу судя, шли приблизительно часа три, а потому приблизительно, что значительную часть этого времени соломон купался в тежу, перемежая это занятие со сладострастным вываливанием в грязи, а то, в свою очередь, по слоновьей логике, становилось поводом снова залезть в реку для новых и еще более продолжительных омовений. Было очевидно, что слон возбужден и взволнован, и иметь с ним дело надо было, запасшись немалым терпением, а главное — не принимая его очень уж всерьез. Так что не меньше часа потеряли мы на соломоновы причуды и капризы, заключил погонщик, после чего перешел от размышлений о времени к раздумьям о пространстве. Сколько ж мы прошли, спрашивал он себя, лигу или две. Жестоко терзающее сомнение, трансцендентный вопрос. Будь на дворе по-прежнему времена греков и римлян, мы со спокойствием, присущим тем, кто привык поверять истину практикой, сказали бы, что путевые меры суть стадия, миля и лига. Отставив в сторонку первые две, подразделяющиеся в свою очередь на футы и шаги, обратимся к лиге, ибо именно это слово употребил субхро к мере длины, также состоящей из футов и шагов, но имеющей то неоспоримое преимущество, что возвращает нас на родную почву. Ну-ну-ну, кто ж не знает, что такое лига, с непременной и легкой, в том смысле, что — без труда возникающей, насмешливой улыбкой скажут нам современники. Но наилучшим ответом им станет следующий: Старинное слово лига, оно же легуа, оно же леуга, обозначавшее, кажется, одно и то же во все времена, проделало тем не менее долгий путь от семи тысяч пятисот футов или полутора тысяч шагов, которые включала в себя во времена древних римлян и раннего средневековья, до метров и километров, которыми измеряем мы расстояние ныне и каковых километров имеется в ней теперь ровно пять. Подобные же случаи легко обнаружить в любой системе мер. И, не оставляя утверждение без подтверждения, возьмем, например, меру сыпучих тел или жидкости под названием алмуд, вмещающий в себя двенадцать канад или сорок восемь квартильо, что в Лиссабоне будет соответствовать — округленно — шестнадцати с половиной литрам, тогда как в порто литров этих будет двадцать пять. А кстати, как же они объясняются, спросит, пожалуй, пытливый, любознательный и охочий до новых сведений читатель. А как мы все объясняемся друг с другом, спросит в ответ, тем самым уходя от ответа, тот, кто ввернул в разговор тему весов и мер. И слова эти, внеся поистине полуденную ясность, позволят нам принять решение важнейшее, по сути дела — революционное, и, покуда погонщик и его спутники за неимением иного способа понять друг друга продолжат разговор о расстояниях в полном соответствии с обычаями и воззрениями своего времени, мы, чтобы понимать, что же все-таки происходит в этой сфере бытия, пользоваться будем нашими нынешними мерами с тем, чтобы не прибегать постоянно к зубодробительным пересчетам и переводам. И в сущности, это будет подобно тому, как кино, в шестнадцатом веке еще неведомом, снабжают титрами на нашем языке, чтобы возместить полное ли незнание языка, на котором говорят актеры, слабое ли владение им. И потому наше повествование пойдет двумя параллельными потоками, которые не пересекутся никогда, и за одним — вот этим вот — мы сможем следить без труда, другой же, начиная с этой минуты, будет безмолвен. Интересное решение.