- Дезертирство, - прорычал Сэм Кинг. - Он хвастается тем, что стал бы дезертиром.
Я поднял руку. Искренность Тавернера тронула меня. Как бы я ни презирал его аргументы, они все же вызывали во мне достаточно сочувствия, чтобы послушать и других.
- Кого еще ждет виселица по возвращении в Англию? - спросил я.
Более дюжины матросов вышли вперед, потупив взор и неловко шаркая ногами. Я выслушал каждого. По большей части их преступления были незначительными. Я не склонен прощать никакие преступления, Кэрью. Но беру на себя смелость усомниться в разумности той суровости, которой отмечены некоторые английские законы. Следует ли лишать жизни того, кто стянул пять шиллингов? Украл трех коров? Сжег стог соседского сена? По мнению многих сильных мира сего - следует, поскольку, дескать, закон есть закон и его нарушение оставляет дыру в ткани общества. А я скажу, что общество, требующее смертной казни для столь мелких мух, есть просто-напросто паучья сеть. Наказывать их стоит, но не смертью же. И недаром вельможные пауки ходят по ней совершенно спокойно, хотя виновны в гораздо более серьезных прегрешениях. Я собственными глазами видел, как власть имущие ради личной выгоды делали с законом все, что хотели.
- Послушайте, - сказал я. - Я предлагаю вернуться в Англию тем же путем, каким мы плыли сюда. Нашей первой стоянкой будет Кинсейл в Ирландии. Те из вас, у кого есть причины ожидать виселицы, будут по прибытии туда свободны. Понятно? Я требую от вас верности только до Ирландии. Вы согласны?
Они согласились. Думаю, с благодарностью.
И плавание продолжается. Под тусклым небом, в крутом бейдевинде, корабль зарос грязью, вода в бочках быстро протухает. Хлеб заплесневел и зачерствел. Кости мои скрипят от холода. Меня покинули последние надежды. Оставив за собой Ньюфаундленд, мы изготовились переплыть Атлантику. Команда выполняет работу словно в забытьи. Я обещал сохранить их головы, но кто поможет мне сохранить свою? Мы плывем на восток, луна из-за облаков посмеивается над нами. С бунтом, кажется, покончено. Хед ковыряет в грязных зубах грязными ногтями. Сегодня ночью я могу спокойно размышлять только о своей смерти.
21 апреля
Туман. Вот уже два дня корабль окутан серой вязкой пеленой. Судя по всему, мы прошли около шестисот миль на восток по Атлантике.
Между моей "Судьбой" и той судьбой, что ожидает меня в конце долгого пути домой, еще по крайней мере тысяча двести миль океана. А вообще-то я рад этому мерзкому туману. Готов плыть в нем хоть вечность.
Ветер стих на шестой день после Ньюфаундленда. Гольфстрим несет нас тихо и печально вместе с водорослями, "Судьба" сейчас ничем не отличается от обычной щепки во власти течений. Туман во всем и повсюду. Вверху, внизу, впереди, за кормой, слева и справа. Обвисшие паруса, кажется, сделаны из тумана, впрочем, и серое море тоже. Такое однообразное унылое смешение стихий сродни моему настроению. Если я сейчас выйду на полуют и встану над каютой мистера Барвика, то носовую часть моего корабля я не увижу. Туман поглотил ее, избавил меня от необходимости даже думать о ней. В то же время я заметил, что туман на море увеличивает все предметы. Канаты стали толстыми как змеи, водяные капли, срывающиеся с них, кажутся мне крупными глобулами яда. Сучки и щербины под ногами на палубе вырастают до размеров головешек из потухшего костра.
Если самые отъявленные негодяи из моей команды серьезно намеревались довести до конца свои предательские планы, то в последние двое суток они должны были проявить себя. Слепой, послушно бредущий в полусне сквозь сумрачные непроницаемые атлантические туманы корабль мог стать легкой добычей злодеев. В любую из этих ночей они могли перерезать мне горло, хотя это и стоило бы им нескольких собственных глоток, ибо Сэм Кинг теперь дежурит у моей каюты. Если бы почему-то они хотели избежать убийства, то могли бы отправить меня дрейфовать в лодке с немногими оставшимися джентльменами за компанию. Ни того, ни другого они не сделали, и опасения отпали, испарились. Выступив против них в Открытую, я показал им, что их Ричард Хед - жалкий трус, один из тех, кто смел за спинами других, но встретив достойного противника, бежит прочь, как перепуганная крыса. Я стреляный воробей, достаточно повоевал с ричардами хедами этого печального мира.
Мое обещание отпустить всех нарушителей закона в Кинсейле успокоило большинство из них. Они, я думаю, поняли, что я обещал им спасти их головы, если они помогут мне рискнуть моей собственной. Это честная сделка. Заключенная в ней ирония доставляет мне мрачную радость.
22 апреля
Начну с того, что вчера я уснул, уронив голову на эти страницы.
Индеец кричал.
Я проснулся. Меня разбудил его крик. Индеец кричал не переставая. Ужасным криком. Никогда не слышал ничего подобного.
Я вскочил, опрокинув кресло. Подбежал к двери каюты. Дверь была заперта снаружи!
В каюте я всегда держу топор. В рундучке под койкой. Вытащив рундучок, я схватил топор. И в одну минуту взломал дверь.
Снаружи в неестественной позе лежал Сэм Кинг. Моей первой мыслью было, что он мертв. Нет, он был жив. Но без сознания. Лежал в луже собственной крови.
День уже занялся, но туман скрадывал видимость. Я на ощупь пошел в направлении, откуда несся крик. По мокрой палубе. Поскользнувшись, я упал с трапа.
Неожиданно все стихло. Призрачная тишина. На мгновение, ошеломленный падением, я решил, что все еще сплю. В тумане раздался сухой треск пистолетного выстрела. А за ним, пронзая мой череп, разнесся этот невероятный, леденящий душу крик. Легкие человека не способны исторгнуть такой вопль. Но это был и не рев раненого зверя. Я знал, кто кричит. Думаю, что знал и почему.
Они повесили индейца на правом ноке рея. "Они" - это Ричард Хед и полудюжина его дружков. Хед с пистолетом в руке командовал мерзавцами. Командовал? Жуткий содом, открывшийся моему взору, едва ли заслуживает этого слова. Это была анархия убийства. Ад кромешный.
Сообщники Хеда, зажав уши, метались по палубе. Им удалось связать индейца, накинуть ему петлю на шею и приладить веревку к рее. Там, наверху, он и висел, едва различимый в тумане. Но негодяи недооценили его силу. Он сумел вырвать одну руку и уцепился ею за веревку над головой. Теперь он крутился в воздухе и кричал. Промашка их заключалась в том, что они не заткнули ему рот кляпом.
Индеец рассказывал мне об этом крике. Крик Золотого Человека - так он называл его. Он приписывал ему какую-то демоническую силу. Говорил, что он сводит людей с ума. Я ему не поверил.
Верю ли я ему сейчас? Это неважно. Я знаю только то, что видел своими глазами. Что видел, что слышал, чему был свидетелем.
Негодяи носились по палубе: лица искажены, глаза выпучены. Так выглядят люди на дыбе. И пыткой для них был крик индейца. Пока он кричал, они не могли оторвать рук от ушей. Но как только он замолкал, чтобы набрать в легкие воздуха, они бросались к нему, карабкались по вантам и старались дотянуться до его ног, чтобы дернуть вниз и удавить. Каждый новый крик отгонял их прочь, срывал со снастей (так порыв свежего ветра сбивает с дерева гнилые яблоки), заставлял вертеться по палубе: ни дать ни взять дервиши или больные в припадке падучей.
Сам Хед приложил что-то к уху, пытаясь защититься от крика индейца. Я узнал эту вещь. Он прижимал к уху колпак индейца, смешную коническую шапку, связанную из серых волокон дерева кабуйя. Свободной рукой Хед стрелял из кремневого пистолета или подбадривал своих прихвостней. Но теперь он уже целился прямо в него.
Я не сразу разобрался в происходящем. И все же на распутывание сложностей я потратил немного времени. Зажав топор в руке, раздавая удары налево и направо, я бросился к мачте и проворно взобрался до бойфута. Упираясь в железный обруч, я со всей силой ударил топором по рее, на которой висел индеец. Рея треснула, сломалась, и индеец рухнул на палубу. Ослепленный гневом, я действовал инстинктивно и быстро. Оглядываясь назад, вижу, что все делал правильно. Если бы я попытался перерубить веревку, то мог бы ранить индейца. А для осторожности времени не было. Кроме того, поскольку бойфут служил хорошей опорой для тела, я мог вложить в удар весь мой вес и всю мою силу. Конечно, был риск, что индеец при падении разобьется насмерть. Но он не разбился. Он кубарем катился по палубе. Потом по-кошачьи присел на корточки, отряхнулся и прыжком встал на ноги. Индеец одна рука его все еще привязана к телу, на шее болтается веревка с обломком реи - поднял вверх правую руку и что-то пронзительно крикнул, Что он выкрикнул, я не знаю - должно быть, что-то на своем родном языке. Но что он хочет, я знал и без слов. Я бросил ему топор. Он на лету поймал его.