В жизни человека бывает час мощного бурного прилива, когда внезапно все расцветает и меняется и вокруг человека и у него внутри. Таков был для Штернбальда этот день; он просто в себя не мог прийти, ничего решительно не желал и мечтал об удивительнейших событиях, будущее представлялось ему ярким цветущим лугом, и вместе с тем всякая радость — словно бы неполной, ему было мало всего, что могло с ним произойти, а при этом он чувствовал себя наверху блаженства.
В альбоме не было ничего, откуда он мог бы узнать имя своей возлюбленной или где она живет. На одной странице была запись:
«В Антверпене видела прекрасную картину Луки Лейденского{15}», а под ней:
«Там же — несказанно прекрасное „Распятие“ работы великого Альбрехта Дюрера».
Не в силах совладать со своими чувствами, он осыпал листок поцелуями. Свыше всякой меры удивило и обрадовало его, что ангел, посетивший его когда-то во сне его детства, ныне преклоняется перед Дюрером, его учителем и близким другом. Собственную судьбу уподоблял он изумительной музыкальной пьесе, не переставал размышлять о ней и всякий раз заново приходил в восторг.
Глава восьмая
Франц написал своему другу Себастьяну об этих событиях, казавшихся ему столь примечательными; время, которое он положил провести в родном селении, истекло, и, посетив еще раз места, памятные ему с детства, он распрощался с матерью.
И вот он снова в пути и спустя некоторое время пишет своему другу Себастьяну следующее письмо:
Любимый мой брат!
Порой я спрашиваю себя в растерянности: что станется со мною? Не правда ли, то положение, в какое я невольно попал, нельзя не назвать странным и пожалуй безвыходным? У меня отняты родители, и я не знаю теперь, чей я и кто я, друзей своих я оставил, а тот блистательный ангел, которого не смею причислить к своим друзьям, лишь промелькнул мимо, как тень. Зачем именно мне суждено было очутиться среди всей этой неразберихи, зачем не дано мне, как всем прочим людям, простого и ясного жизненного пути?
Порой я думаю, как ни стыжусь таких мыслей, что мне для счастья недостало бы моего искусства, даже если в конце концов и достиг бы я в нем высот. Только тебе, мой милый Себастьян, доверяю я эту тайну, ибо всякий другой ответил бы мне: «Ну так отложи кисть и палитру и постарайся каким-нибудь обычным ремеслом принести пользу и заработать на хлеб насущный». Может, оно бы и лучше, но сейчас меня до крайности огорчают такие мысли. Грустно сознавать, что все то огромное, что зовем мы жизнью человеческой, со всеми ее сложными хитросплетениями, приводится в движение простейшим механизмом — жалкой заботой о завтрашнем дне, а многие еще и ставят себе в невероятную заслугу, ежели под воздействием этой причины затевают бурную и беспокойную возню.
Не знаю, придутся ли тебе по вкусу подобные суждения, я ведь и сам чувствую, что прилежание необходимо человеку и по праву может быть названо свойством благородным. Однако же если б все люди были художниками или понимали искусство, если б осмелились сохранить чистую душу, незапятнанную и не оробевшую в мирской суете, бесспорно все были бы не в пример счастливее. Тогда обрели бы они свободу и покой — т. е. воистину величайшее блаженство. Сколь счастлив был бы тогда художник, задумавший выразить во всей их чистоте чувства этих людей! Лишь тогда можно было бы решиться создать нечто возвышенное, лишь тогда тот фальшивый энтузиазм, что сейчас превозносит вещи мелкие и несерьезные, найдет путь, на котором сам превратится в нечто возвышенное и прекрасное. Но так загнаны люди, так мучат их бедствия, зависть, корысть, расчеты, заботы, что у них недостает духу видеть в искусстве и поэзии, в небесах и в природе нечто божественное. Само молитвенное поклонение приходит к ним в душу лишь смешанное с мирскими заботами, и, полагая, что становятся умнее и лучше, люди на самом деле лишь меняют одно убожество на другое.
Как видишь, я все твержу одни и те же жалобы и, быть может, вовсе не прав. Возможно, с возрастом я все увижу в другом свете, но я не желал бы этого. Ах, Себастьян, временами меня охватывает невыразимый страх перед самим собой, я сознаю свою узость, но не в состоянии желать избавиться от этих чувств, которые столь тесно срослись с моей душой, что возможно и составляют мое истинное «я». Когда я думаю, что могу измениться, для меня это все равно как если бы умер ты.
Было бы у меня по крайней мере хоть больше гордости и твердости душевной! Ведь должен же я идти вперед, я не могу, как бы ни хотел, навсегда остаться мягкосердечным ребенком. Порой сдается мне, что чем скромнее и совестливее человек, чем меньше в нем самомнения, тем легче ему пойти ко дну и погибнуть, с холодной уверенностью следует подходить к алтарю богини, дерзко требуя у нее какой-либо из ее даров, иначе недостойный оттеснит лучшего и ему достанется победа. Самому иногда делается смешно, что я ко всему в жизни отношусь с такой серьезностью, что я так много размышляю, хотя изменить все равно ничего нельзя, и на крыльях души стараюсь достигнуть того, за чем другому достаточно протянуть руку. Ибо к чему приводит вся моя любовь, все мое преклонение перед художниками и их творениями? Быть может, многие великие мастера в полнейшем спокойствии садились за мольберт, как поступает обычно и наш мастер Дюрер, а потом работали, как работается, уверенные, что в конце концов получится именно то, что они задумали.