Франц не выпускал его руки.
— Мне не увидеть вас больше? — спросил он. — Зачем бы тогда стал я возвращаться в Германию? Нет, живите долго-долго, на благо себе, мне и отечеству!
— Как неизбежна наша разлука, — сказал Дюрер, — так рано или поздно неизбежна и моя смерть, а, стало быть, не все ли равно, когда? Чем раньше, тем меньше трудов земных; чем позже, тем больше забот. Но возвращайся поскорее, ежели сможешь.
После чего он благословил своего молодого друга и стал пламенно молиться. Франц повторял про себя каждое слово, охваченный благочестивым восторгом; потом они обнялись, и Дюрер удалился от него огромной тенью. Франц смотрел ему вслед; вокруг смутно проступали деревья, мерцала луна. Вдруг тень остановилась, потом двинулась назад. Дюрер оказался рядом с Францем, взял его за руку и сказал:
— А впредь, когда будешь писать мне, называй меня на ты и своим другом, потому что ты мне больше не ученик.
После этих слов он и в самом деле ушел, и Франц совсем потерял его из виду. Ночь была холодная, городские стражи с песнями обгоняли его, торжественно звонили колокола. Франц еще побродил по улицам, затем отправился на свой постоялый двор; спать он не мог.
Глава третья
Настало утро. Франц нашел попутчиков, они собирались плыть по каналу в Роттердам, а там нанять судно побольше, которое доставит их в Антверпен.
Стояла ясная погода, когда веселая компания села в лодку. Франц разглядывал своих попутчиков одного за другим, все это были люди ничем не примечательные, кроме одного юноши лет двадцати, необыкновенно красивого лицом и изящного в движениях, Франца всегда больше тянуло к молодым людям, нежели к старым; с последними разговаривал он неохотно, ибо редко когда бывал с ними согласен. В их обществе он особенно мучительно стеснялся и в то же время всегда замечал, что утомляет их своей чрезмерной живостью, ребячливостью; тем не менее порой они поглядывали на него сверху вниз с каким-то вроде бы даже состраданием, с какой-то деспотической терпимостью, как бы говоря, что в конце концов все эти бурные чувства пройдут, а он крепко встанет на ноги на их спокойной и холодной земле. Часто он чувствовал себя униженным, если они любили те же предметы, которые почитал он, однако же раздавали хвалу и хулу, одобрение и снисхождение с видом воплощенной справедливости, так что от любви-то почти ничего не оставалось. Он же, напротив, привык не скупиться, не отмерять и не ограничивать свою любовь, а предоставлять ей полноводным потоком изливаться на священную землю искусства, его обетованную страну; чем сильнее любил он, тем лучше было у него на душе.
Франц не мог оторвать взгляд от того юноши: его веселые, ясные карпе глаза и вьющиеся волосы, открытый лоб и вдобавок ко всему пестрый чужеземный наряд возбуждали его любопытство.
Судно продолжало путь, слева насколько хватал глаз раскинулась плоская равнина. Попутчики казались задумчивы, а быть может устали: все рано поднялись в это утро; только тот юноша с живостью озирал окружающие картины своими большими глазами. Один пожилой господин вынул книгу и начал читать, но вскоре задремал. Остальные, видно, хотели завязать беседу.
— Господин Вансен заснул, — обратился один из них к своему соседу. — Чтение не идет ему впрок.
— Не так уж крепко он спит, соседушка, чтобы не слышать ваших слов, — сказал Вансен, пробуждаясь. — Рассказали бы что-нибудь или спели веселую песню.
— Я охрип, — ответил тот, — и вы прекрасно это знаете. Да и вообще я давно уже забросил пение.
Юный чужеземец молвил:
— Я готов спеть, если только господа не будут слишком придирчивы по части поэзии.
Все принялись заверять его, что не будут, а он продолжал:
— Да и к чему это? Только отравлять себе удовольствие; я пою лишь такие песни, где все сказано прямо и просто, без всяких выкрутасов, других песен я не люблю. Итак, с вашего разрешения, я начинаю.