Сели за стол, место Франца оказалось почти в самом конце. Вино развязало языки, женщины говорили о нарядах, мужчины — о делах, хозяин дома разглагольствовал об улучшениях, которые он постепенно вводил у себя на фабрике, так что доход от нее существенно возрос. Особенно испугала Франца исключительная почтительность, с которой отзывались об отсутствующих богачах; деньги — единственное, что здесь ценят и уважают, думал он и не мог участвовать в общем разговоре. Противны были ему и молодые женщины, ибо они оказались вовсе не тихонями и скромницами, как он ожидал, они смущали его, впервые в жизни он с горечью ощутил, что беден и не умеет держать себя на людях. Со страху он выпил много вина, оно ударило ему в голову, оживленная застольная беседа возбуждала. Потом он перестал ее слушать, причудливые образы всплыли в его фантазии, и когда обед кончился, он машинально поднялся из-за стола вместе с остальными, сам того не заметив.
Общество перешло в уютный сад, и Франц опустился на дерновую скамью в сторонке, среди кустов и деревьев находил он отдохновение от людей, которые были ему так неприятны. Ему дышалось вольнее, про себя повторял он песни, которые узнал в юности и давно уже не вспоминал. К нему подошел хозяин дома; Франц встал, и они, беседуя, углубились в тенистую боковую аллею.
— Итак, вы отправились в путешествие? — спросил Цойнер.
— Да, — ответил Франц, — сейчас я держу путь во Фландрию, а оттуда в Италию.
— Как получилось, что вы стали именно художником?
— Этого я вам не могу сказать, я вдруг оказался художником, сам не зная, как это получилось; влечение же к творчеству я чувствовал в себе всегда.
— Я желаю вам добра, — сказал Цойнер. — Вы еще молоды, и потому разрешите мне дать вам совет. В юности я тоже иногда баловался рисованием, но когда стал постарше, понял, что это занятие бесплодное. И потому я усердно отдался серьезным делам, им посвящая все свое время, и вот глядите, чем я стал. Мне подчинена большая фабрика с множеством рабочих, для надзора над ними и ведения счетов мне всегда нужны верные люди. Если хотите, я возьму вас на службу с хорошим жалованьем, потому что у меня как раз умер старший надзиратель. У вас будет верный и неплохой заработок, здесь вы сможете жениться и получить сию минуту то, что ищете в туманном и далеком будущем. Так как же, согласны вы отказаться от путешествия и остаться у меня?
Франц молчал.
— Возможно, вы очень искусны в своей живописи, — продолжал Цойнер, — но что это вам дало? Даже стань вы большим мастером, вас ждет жизнь скудная и в высшей степени убогая. Посмотрите на своего учителя. Где его признание, где награда? При всем своем прилежании он перебивается со дня на день, не видит ни радостей, ни удовольствий, его не уважают, потому что у него нет состояния, а между тем, посвяти он себя практическому делу, он мог бы разбогатеть, стать влиятельным и всеми почитаемым горожанином.
— Решительно не могу принять ваше предложение! — вскричал Франц.
— А отчего? Разве не правда все то, что я сказал?
— Пусть это правда, — ответил Франц, — но я все равно не верю. Если вы, решив бросить рисование и творчество, тут же преуспели, — ваше счастье, но это говорит и о том, что ваше влечение к искусству было не так уж сильно. Я же не представляю, как мог бы бросить живопись, я запутал бы ваши счета и все вообще, ибо думал бы лишь о том, как лучше передать такую-то позу или такое-то выражение лица, а на ваших рабочих смотрел бы как на натурщиков; из вас вышел бы плохой художник, а я не гожусь для ваших серьезных дел, ибо они не кажутся мне важными, я не испытываю благоговения перед богатством, я не смог бы жить без искусства. А то, что вы сказали о моем Альбрехте Дюрере, можно поставить в упрек человечеству, но не ему. Он беден, но в бедности своей счастливее вас. По-вашему, это ничего не значит, ничего не стоит, что он может подойти к мольберту и сказать: «А теперь я нарисую голову Христа!», — и вскоре перед вами и в самом деле предстанет лик Спасителя с самым божественным выражением, и взгляд его против вашей воли принудит вас к благоговению и молитве? Вот что за человек презираемый вами Дюрер.