Дон Педро принужденно улыбнулся:
– На какое время вам понадобятся ее услуги?
– На день или на два, пока я не отыщу в округе какую-нибудь особу, которая могла бы служить кухаркой и горничной при больной.
– Кончита! – позвал дон Педро.
Добрая старушка из Монтальбана случайно оказалась в этот час в замке, хотя и собралась уже бежать от множества незнакомых людей, нарушивших покой хозяина древних руин.
Тот шепнул ей что-то на ухо и велел затем исполнять приказы Пейроля.
Кончита, как и ее хозяин, решила, что пришелец не слишком похож на честного человека, но не сочла нужным высказывать свое мнение о незнакомце, а поспешила на кухню, готовить гостям обед.
Фактотум рассыпался в благодарностях, на которые хозяин не обратил никакого внимания. Старцу все это казалось более чем странным. Он подумал: раз уж к больной должна быть приставлена горничная, пусть это будет девушка, которую выберет он сам. У добрых и великодушных людей бывают порой внезапные озарения!
– Моя дочь сейчас в Памплоне, – сказал он фактотуму, прежде чем распрощаться, – но я жду ее с минуты на минуту. Если вы не настаиваете на том, чтобы немедленно разыскать подходящую служанку в округе, дочь моя тотчас же будет к вашим услугам.
– Судя по вашему виду, – заметил Пейроль, – дочери вашей не пристало кому-то прислуживать. Я не посмею обратиться к ней со столь оскорбительным предложением.
– Вы ошибаетесь, сударь, – невозмутимо возразил старик. – Моя дочь – цыганка.
Изумлению Пейроля не было предела:
– С кем же я тогда имею честь беседовать, сударь? Неужели вы – не идальго?
– В жилах идальго не должно быть ни капли еврейской или мавританской крови. Мой же предок – андалузский халиф Ибн-Ахмар, Красный человек.
– Кто же вы?
– Я испанский гранд, но не пытайтесь узнать мое имя. Если угодно, можете и меня звать Красным человеком. Я пролил на своем веку немало крови – и, полагаю, пролью еще! (
VIII. МАРИКИТА
Господин де Пейроль карабкался в орлиное гнездо на Пенья дель Сид в тот самый день, когда Кокардас всходил на эшафот в Мадриде.
Назавтра шевалье де Лагардер, два бретера и баск Антонио Лаго встретились в ветхой хибарке, стоявшей в окрестностях Сеговии.
Вырвавшись из пут правосудия Альберони (а точнее, Гонзага), гасконец точно так же, без зазрения совести, ускользнул от братьев мира и милосердия.
Несмотря на то, что накануне произошло столько событий и явлено было столько доблести, Лагардер был мрачен. Он знал, что Филипп Мантуанский в Мадриде и с ним вся его банда, кроме Пейроля. Значит, Пейроль вместе с Авророй и доньей Крус скрывается где-то в другом месте. Лагардер отдал бы десять лет жизни, чтобы выяснить, что это за место.
С тех пор как шевалье приехал в Испанию, он, как ни старался, не мог отыскать никаких следов прекрасных пленниц. Оттого-то был он и сердит, и печален.
– Ты уверен, что видел Шаверни? – обратился он к Кокардасу.
– Да сколько раз повторять, голубь мой! – отвечал гасконец. – Он мне сам назвался да к тому же заставил выпить здоровенный стакан воды! Этого со мной так давно не случалось, что до сих пор вся глотка горит.
– Почему ты не сказал, что я был там?
– Мальчик мой, я ведь с какой высоты-то шмякнулся?! Все печенки отшибло – тут уж не до разговоров, дьявол меня раздери! Да еще эти стервятники налетели со всех сторон со своими благословениями и такой подняли галдеж, что я слова выговорить не мог. Да уж, ничего не скажешь…
– А вдруг он знает, куда их увезли? – прошептал Лагардер.
Он закрыл лицо руками; все замолчали, чтобы не нарушать его скорбной сосредоточенности.
Кроме четырех мужчин, в комнате находилась цыганка Марикита. С грустным вздохом она присела у ног Лагардера и сказала:
– Не отчаивайся. Скажи, где мне найти тебя через два дня. На это время я оставлю тебя.
– Почему?
– Я обязана исполнить свой долг. У меня, как и у тебя, есть в жизни цель. Не допытывайся – я ничего не могу рассказать тебе об этом.
Анри посмотрел ей в глаза, но она не отвела взгляда и даже не нахмурилась, только проговорила:
– Ты не веришь мне? Ты думаешь, я пойду к твоим врагам?
– А почему бы и нет? Я не знаю тебя, не понимаю, почему помогаешь мне.
Красавица цыганка опустила голову, и по щекам ее скатились две слезы.
– А я верна тебе до самой смерти, – прошептала она. – Своим недоверием ты терзаешь мне сердце! Если ты прикажешь мне – я открою тебе свою тайну.
Лагардер посмотрел на нее. Его тронули горькие слезы и искренняя печаль девушки.
– Нет, милая, – покачал он головой, вставая со скамьи. – Я был несправедлив к тебе! Прости меня – я так страдаю… Нет, я ничего не хочу знать.
Лицо красавицы тотчас просветлело.
– Я спешу к отцу, – объяснила она. – Ничто на свете не в силах помешать мне навещать его хотя бы раз в две недели. Я приду к нему даже с другого конца Испании – и даже если в пути меня будет подстерегать смерть! А исполнив свой долг, я вернусь и стану преданно служить тебе.
Она все рассказала ему, когда он перестал допытываться… Лагардер поцеловал ее в лоб:
– Ступай, отважное дитя! У тебя благородное сердце – и да хранит тебя Бог! Если ничего не случится, послезавтра в полдень мы ждем тебя у Новой башни в Сарагосе.
– Я буду там, – отвечала цыганка. – Ты же без крайней нужды не уходи из города, не повидав меня. Я почему-то уверена, что принесу тебе важные вести.
В последний раз бросив на Анри взгляд, исполненный нежности, грусти и преданности, Марикита скрылась за поворотом дороги.
– Она почти так же хороша, как та сеньорита, что поцеловала меня в Мадриде, – промурлыкал Паспуаль.
– Что за дуры эти мадридские сеньориты! Да уж, ничего не скажешь! Лучше б меня целовали! Я ведь в тот день был на коне.
– Не на коне ты был, а на безухом осле… И выглядел ты неважно, бедняжка мой Кокардас!
– Ты в своих лохмотьях тоже не больно-то походил на любезного кавалера, дружок! Не знаю, что за вкус у этой дамочки, если она не нашла лица получше, чтобы потереться о него своей мордашкой. На что она в тебе польстилась-то, голубок ты мой лысый?
– Идемте! – прервал их задушевную беседу шевалье. – Мы теряем время, а дело даже не начато.
Боль, терзавшая душу Лагардера, ослабла. Он встал и машинально положил руку на эфес шпаги: впереди его ждала новая, отчаянная схватка с судьбой, не шедшая ни в какое сравнение с прежними, самыми ожесточенными битвами.
Под вечер, когда туман и сумрак окутали сарацинскую башню на Пенья дель Сид, когда летучие мыши бесшумно закружились над самой землей, а ночные птицы – филины и неясыти[65] – зловеще заухали в расселинах скал и закоулках развалин, маленькая цыганка подошла к крепостному валу.
Она целый день шагала по дороге; одежду девушки покрывал толстый слой пыли; волосы слиплись от пота; на ногах, истертых о камни и изрезанных терниями, виднелись тонкие струйки крови.
Бедняжка Марикита страшно измучилась в пути, но едва Сириус – пастушья звезда, что первая встает над горизонтом, – едва Сириус заблистал над темным силуэтом Пенья дель Сид, красавица забыла об усталости и боли в ногах.
Радостно искала она глазами единственное окно, которое всегда светилось в ночи, – окно комнаты ее отца. Марикита не видела этого огонька только тогда, когда, задержавшись в дороге, подходила к замку уже на рассвете.
Но что же она заметила сейчас? Сегодня в башне горело три, четыре окна!
Улыбка на устах маленькой цыганки угасла; под рубашкой, едва прикрывавшей тугую девичью грудь, взволнованно заколотилось сердце.
К ее отцу никогда никто не приходил, но сейчас он был явно не один: в башне загоралось и гасло по нескольку окон кряду, причем на разных этажах.
Марикита никогда не боялась за себя, но испугалась за доброго старца: она так дорожила его привязанностью! Не прогнали ли его из замка, не напали ли на него? Не столкнется ли она вскоре с его убийцами?