Антоньо и Периандр палили из мушкетов и иногда попадали в цель, Бартоломе бросал камни — и все норовил угодить в тех, кто стоял возле его тележки, Хариф стрелял из лука. Но не столь часто летели с колокольни камни и стрелы, сколь часты были слезы, струившиеся из очей Ауристелы и Констансы, которые, глядя на ковчежец с дарами, молили бога спасти их от страшной беды и не допустить, чтобы сгорел храм, а храм между тем так и не загорелся — и не каким-либо чудом, а просто потому, что двери были окованы железом и потому, что огонь был нежаркий.
Незадолго до рассвета суда с добычей под ликующие крики «Алла ил алла!» и под звуки бесчисленных труб и литавр вышли в море, и тут все, кто был на колокольне, увидели, что к церкви бегут две фигуры: одна — со стороны моря, другая — со стороны села; когда же они приблизились, в одной из них Хариф узнал племянницу свою Рафалу — держа в руках тростниковый крест, она громко восклицала:
— Христианка, христианка, да к тому же еще, по милости и милосердию божию, вольная христианка!
Вторым человеком, бежавшим к церкви, оказался писарь — эту ночь он по счастливой случайности не ночевал в селе и прибежал сюда, только когда услышал набат, и, прибежав, заплакал, но оплакивал он не жену и детей — их тут не было, — а свой дом, разграбленный и сожженный.
Укрывавшиеся на колокольне порешили спуститься не прежде чем рассветет, дав время туркам уйти подальше, а береговой охране — обследовать побережье; когда же они спустились и отворили двери, в храм вошла со слезами радости на глазах похорошевшая от волнения Ра-фала и, помолившись, поцеловала руку священнику, а затем обняла дядю. Писарь же не преклонял колен и никому не целовал рук — он был удручен потерей своего имущества. Когда же все мало-помалу успокоились и пришли в себя, Хариф опять вспомнил о пророчестве своего деда и, воспрянув духом, как бы по наитию заговорил:
— Ей, гряди, благородный юноша! Ей, гряди, государь непобедимый! Сокруши, разбей, опрокинь все преграды, очисти и освободи Испанию от моего дурного племени, причинившего ей столько горя и столько вреда! Ей, гряди, благоразумный и знаменитый советчик, новоявленный Атлант, подъявший на рамена свои бремя забот об испанской монархии! Помоги своими советами и ускорь это вызываемое необходимостью переселение! Выведи в море суда, груженные балластом, который являют собой потомки Агари! Выброси на тот берег тернии, волчец и другие сорные травы, что заглушают всходы христианские! Если те немногие евреи, которые попали в Египет, размножились до того, что при выходе из Египта их уже насчитывалось более шестисот тысяч семейств, то за этих людей тем паче беспокоиться нечего — их много больше, и житье у них привольное: из них не тянут соки на нужды церкви, с них не дерут последнюю шкуру на дела индийские, их не обирают дочиста на расходы военные. Все они состоят в браке, все или почти все имеют потомство, — отсюда следует и явствует, что прирост их и приплод долженствует быть неисчислимым. Ей, гряди, говорю я, гряди, гряди, государь, и да воссияет твое королевство, как солнце, и да преисполнится оно красоты небесной!
Два дня пробыли здесь паломники; когда же они запаслись всем, что бывает нужно в дороге, а Бартоломе привел в надлежащий порядок тележку, то, поблагодарив священника за его радушие, выразив одобрение Харифу по поведу образа его мыслей, обняв Рафалу и со всеми простившись, тронулись в путь.
Глава двенадцатая,
в начале коей путешественники вспоминают о минувшей беде, о благонамеренности Харифа, о храбрости священника и о горячности Рафалы; вот только они забыли у нее спросить, каким образом удалось ей ускользнуть от турок, высадившихся на суше. Впрочем, путники легко сообразили, что, воспользовавшись переполохом, она забилась в укромный уголок с тем, чтобы потом исполнить заветное свое желание — жить и умереть христианкой.
Наконец путники приблизились к Валенсии, но, не желая задерживаться, в самый город не вошли. Впрочем, нашлись люди, которые рассказали им, как широко этот город раскинулся, какой славный живет в нем народ, сколь живописны его окрестности, словом, обо всем, что делает его самым красивым и самым богатым городом не только в Испании, но и во всей Европе; много лестных слов услышали путники и о красоте валенсианок, о необычайной их порядливости и о том, как красиво здесь говорят, — мягкостью и благозвучием выговора с валенсийцами одни лишь португальцы могли бы поспорить.
Путники порешили, несмотря на усталость, проходить ежедневно еще больше, чем раньше, чтобы поскорей поспеть в Барселону, — они получили сведения, что там можно сесть на одну из галер, которая во Францию заходить не будет, а доставит их прямо в Геную. Когда же они покинули Вилья Реаль, очаровательное, живописнейшее селение, из лесу неожиданно вышла валенсийская пастушка, одетая по-деревенски, вся ясная, как солнышко, красивая, тоже как солнце или как луна, и без подходов и без всяких церемоний, пленяя слух своим выговором, обратилась к паломникам с вопросом:
— Скажите, сеньоры: лучше самой или же лучше дать повод?
На это ей Периандр ответил так:
— Прелестная пастушка! Если ты подразумеваешь ревность, то и сама не ревнуй и повода не подавай: ведь если ты станешь ревновать, то этим ты себя унизишь, а если вызовешь ревность в другом, то утратишь доверие. Если же тот, кто тебя любит, человек разумный, то, зная твои достоинства, он будет тебя любить и уважать, а если он человек недалекий, то зачем он тебе тогда нужен?
— Ты рассудил умно, — молвила поселянка и, простившись с путниками, скрылась в чаще леса, повергнув их в изумление своим вопросом, своим проворством и своим пригожеством.
По дороге в Барселону с путниками случились еще кое-какие происшествия, но столь незначительные, что о них не стоит и упоминать; упомянем лишь, что они издали увидели святую гору Монсеррат и с благоговением ей поклонились, но, опять-таки чтобы не задерживаться, подниматься на нее не стали.
Когда же они подходили к Барселоне, как раз в это время к берегу подходили четыре испанские галеры и приветствовали город орудийным залпом; затем моряки спустили на воду четыре шлюпки, из коих одна была покрыта дорогими левантийскими коврами и алого шелка подушками, а в той шлюпке, как вскоре выяснилось, находились красивая нарядная молодая дама, пожилая дама и две прехорошенькие, скромно одетые девушки.
Множество народа, как обычно, собралось поглядеть на галеры, а главное — на приезжих; между тем любопытство привело наших странников к самым шлюпкам, так что они могли протянуть руку выходившей из шлюпки даме, дама же, сойдя на берег, окинув взглядом собравшихся и с крайним вниманием оглядев Констансу, сказала:
— Подойдите ко мне, прелестная странница! Пойдемте со мною в город — я хочу уплатить вам свой долг, о коем вы, должно полагать, мало осведомлены. Спутники ваши пусть тоже с нами пойдут — вам не к чему покидать такое милое общество.