Толпа обступила карету и не пускала ее ни взад, ни вперед; тогда Периандр обратился к Ауристеле:
— Ауристела, сестра моя, закрой лицо! Слишком яркий свет слепит глаза, мы не видим, куда нам ехать.
Ауристела закрыла лицо, и толпа раздалась, но продолжала идти за каретой в надежде, что Ауристела снимет покрывало, и тогда можно будет снова беспрепятственно любоваться ею.
Как скоро карета удалилась, к владельцу портрета приблизился Арнальд в одежде странника и сказал:
— Это я давал вам за портрет тысячу золотых. Если вам эта цена подходит, то берите портрет и пойдемте ко мне — я вам уплачу чистоганом.
Но тут вмешался другой паломник, а именно герцог Намюрский:
— Это что за цена, братец! Пойдемте лучше ко мне! Запросите любую цену — я вам уплачу наличными.
— Синьоры! — молвил художник. — Уж вы как-нибудь договоритесь между собой, а меня не уговаривайте — меня цена не волнует, тем более, что вы, как я полагаю, уплатите мне не столько деньгами, сколько благим намерением приобрести портрет.
Разговор художника с двумя покупателями слушало множество народу; всем любопытно было узнать, чем кончится этот торг; обещание же осыпать художника золотом, исходившее от двух бедных по виду странников, представлялось народу чистейшим зубоскальством.
Наконец художник сказал:
— Кто хочет иметь портрет, пусть докажет это на деле и ведет меня к себе — я сей же час сниму портрет и снесу к нему.
Услышав такие речи, Арнальд сунул руку за пазуху, достал золотую цепь, на которой висел усыпанный бриллиантами медальон, и сказал:
— Возьмите цепь — вместе с медальоном она стоит более двух тысяч эскудо — и отнесите портрет ко мне.
— А вот это стоит десять тысяч, — молвил герцог, протягивая художнику еще один усыпанный бриллиантами медальон, — несите портрет ко мне.
— Свят, свят, свят! — воскликнул кто-то из толпы. — Что же это за портрет, что же это за покупатели и какие же у них драгоценности? Нет, тут дело нечисто. Вот что я вам посоветую, милейший художник: определите пробу каждой цепочки и испытайте доброкачественность камней, а то как бы и цепочки и бриллианты не оказались фальшивыми, — уж больно дорого они свои вещи ценят, поневоле заподозришь.
Герцог и наследный принц возмутились, однако ж, боясь себя выдать в присутствии посторонних, дали свое согласие на то, чтобы владелец портрета удостоверился в высокой пробе их вещей.
Вся улица Банков пришла в волнение: одни восхищались портретом, другие любопытствовали, что это за паломники, третьи рассматривали драгоценности, и все ждали, чем кончится дело с портретом, ибо ни у кого не вызывало сомнений, что ни тот, ни другой паломник за ценою не постоит; видно было, что если б они не набивали цену, владелец отдал бы портрет гораздо дешевле.
В это время по улице Банков проезжал римский градоправитель; услышав шум толпы, он осведомился о причине, — ему показали портрет и драгоценности. Рассудив, что у обыкновенных странников таких дорогих вещей не бывает и, значит, тут что-то не так, он распорядился взять их под стражу, портрет доставить к нему на дом, а вещи сдать на хранение.
Художник приуныл, да и было от чего: расчеты его не оправдались, его имущество забрали власти, а уж ежели что попадет к ним в руки, то, хотя бы даже и вернулось потом назад, первоначальный свой блеск непременно утратит.
Художник кинулся к Периандру, уведомил его, чем кончился торг, и, высказав опасение, что градоправитель не расстанется с портретом, сообщил, что этот портрет был написан в Португалии, а что он его купил у художника во Франции; Периандр этому поверил, вспомнив, что во время пребывания Ауристелы в Лисабоне с нее было написано много портретов. Со всем тем он предложил ему за портрет сто эскудо, если тот ухитрится получить его обратно. Несмотря на столь значительное снижение — с тысячи на сотню, художник этим удовольствовался и нашел еще, что запродал портрет выгодно и с барышом.
В тот же день путешественники наши, объединившись с другими испанскими паломниками, порешили обойти семь церквей, и среди примкнувших к ним странников случайно оказался тот самый стихотворец, который при входе в Рим прочитал свой сонет. Путешественники наши тотчас его узнали, заключили в свои объятия, и тут с обеих сторон начались расспросы, кто как поживает и что с кем за этот промежуток времени приключилось. Странствующий поэт сказал, что накануне с ним произошел случай любопытный, о котором стоит рассказать, а именно: до него дошли сведения, что некий придворный священник, богач и чудак, устроил у себя музей, какого еще ни у кого в мире не было: он не собирал портретов людей, которые жили до него или же в его время; он только заготавливал доски для того, чтобы впоследствии на них были написаны портреты будущих знаменитостей, в частности — поэтов, которые должны прославиться в будущем; так, например, стихотворец обнаружил у него две доски: на одной из них было написано Торквато Тассо[65], а под этим — Освобожденный Иерусалим ; на другой было написано Сáрате, а под этим — Крест и Константин.
— Я попросил его объяснить мне, что это за имена. Он же мне на это ответил так: он-де, мол, ожидает, что скоро на земле воссияет светило — поэт по имени Торквато Тассо, и он воспоет вновь отвоеванный Иерусалим, настроив для того свою лиру на столь возвышенный и отрадный для слуха лад, какого нам ни у кого еще не приходилось слышать. А вскоре после него явится-де испанец по имени Франсиско Лопес Дуарте, чей голос зазвучит во всех четырех странах света, и сладкозвучие его преисполнит восторга сердца людей, а воспоет он обретение креста господня и войны императора Константина: то будет самая настоящая поэма, проникнутая героическим и религиозным духом.
На это Периандр ему сказал:
— Что-то мне не верится, чтобы человек заблаговременно брал на себя труд заготовлять доски, на коих будут написаны портреты людей, которые только еще должны появиться на свет, да и потом, в этом городе, главе всего мира, есть чудеса, более достойные созерцания. А что же, у него и для других поэтов заготовлены доски?
— Да, и для других, — отвечал странник, — однако ж я удовольствовался первыми двумя, остальные имена читать не стал. Но так, на глаз, их там столько, что в тот век, когда эти поэты появятся, — а хозяин утверждал, что он не за горами, — по всей вероятности будет большой урожай на всякого рода поэтические творения. Ну, а там, что господь даст.
— Одно можно сказать с уверенностью, — заметил Периандр: — год, урожайный на стихи, будет годом голодным, если только природа не сотворит чудо: ведь говорится поэт, а подразумевается бедняк. Отсюда следствие: раз много поэтов, значит много бедняков, а раз много бедняков, значит год будет трудный.
Странник и Периандр все еще вели этот разговор, когда к ним приблизился еврей Завулон и сказал Периандру, что некая Ипполита родом из Феррары, одна из красивейших женщин не только Рима, но и всей Италии, просит его пожаловать к ней сегодня. Периандр сказал, что пойдет с удовольствием, чего бы он, конечно, не сказал, если бы вместе со сведениями о ее красоте ему дали сведения о ее звании; надобно знать, что Периандр, стоя на вершине скромности, никогда, однако ж, не унижался и никогда не снисходил до предметов низких, как бы прекрасны они ни были; оттого-то природа и отлила в одной форме его и Ауристелу и во всем их уравняла; кстати сказать, Периандр скрыл от Ауристелы, что он будет у Ипполиты, хотя ему не так уж и хотелось к ней идти — чтобы залучить его туда, еврей пустился на хитрости; должно заметить, что любопытство иной раз заставляет колебаться и смотреть кое на что сквозь пальцы самую неприступную добродетель.
Глава седьмая
Благовоспитанность, богатые наряды и роскошное убранство в доме восполняют отсутствие многого другого: благовоспитанность не способна оскорбить, богатый наряд не может раздражать глаз, роскошное убранство ласкает взор. Все это было у Ипполиты — куртизанки, в богатстве не уступавшей древней Флоре; что же касается обходительности, то это была сама благовоспитанность. Все ее знакомые были от нее без ума, ибо она всем кружила голову своею красотою, богатство придавало ей весу в обществе, в любезности же ее было нечто просто обольстительное. В тех случаях, когда Амур бывает наделен тремя этими качествами, он покоряет каменные сердца, он раскрывает железные кошельки, он сгибает волю твердую, как мрамор, — особливо, если к упомянутым трем качествам присоединяются лживость и льстивость, усиливающие действие чар. Есть ли на свете такой ясный ум, который, встретив одну из подобных красавиц, даже не взглянет на ее пригожество и обратит внимание прежде всего на ее поведение? Красота ослепляет и в то же время озаряет. Вслед за ослеплением приходит влечение; вслед за озарением — мысль о том, что любимое существо еще может исправиться.
65