«Эта моя неродная Лорка, – говорила Валяшка соседке, а та, впоследствии, пересказывала это по телефону и самой Лоре со смехом и в лицах, – эта Лорка, уже много лет пребывая в Москве и четвертый плюс еще десять раз выходя замуж, она напрасно писала сюда, что хотела бы присвоить из чулана тот, писала, помнишь, давно сломанный оранжевый абажур, шелк уже, наверно, посекся, хотя каркас можно было бы починить и заново обтянуть, если все-таки основа наверняка сохранилась. Ишь заботливая».
«Как Валяша к старости опростилась, – сказала Лора дочери в результате этих переговоров, – уже полностью перешла на отцов словарь».
А Вера знала, что ее уже немолодая мама, Лаура, как раз на тот момент, когда писалось то письмо к сестре с просьбой об абажуре (эти мечты, серебряный век, модерн, металлические лилии и лианы), обставляла первую в жизни собственную квартиру, купленную мужем, хотя и однокомнатную, однако же свою, и все ушло на хороший ремонт.
Но «ваша афера с моим антиквариатом не вышла», как ответила ей в письменном виде неприступная Валяшка.
«Забудьте мой адрес навсегда, – так торжественно заканчивалось письмо. Кстати, последнее. – Ты мне неродная и никто, это была измена матери моему папе».
А мама Лора после этого письма расстроилась и рассказала Вере историю о еще одной, первой, измене, о незаконном папином ребенке. То есть Вере он приходился бы дедушкой.
Папа вообще был тогда недоволен поведением жены. А дело происходило в середине тридцатых годов двадцатого века. «Гордися, коли никуда не годисся», приводил народное изречение отец, недовольный итальянским именем дочери. Валеска – это как?
Отец Лоры сам был рабфаковец, а мама Лоры скрывала происхождение, но иногда проговаривалась о предках – итальянские архитекторы там были, графы?
«Да подсобники и каменщики, а не архитекторы, – отвечал деревенский папа. – Вместе с Росси они заявились, он их взял в Россию, тут не было таких подсобников и каменщиков, приехали в эти гнилые болота. Как я».
Что-то маме Оле грезилось, военврачу, какое-то будущее дочери Валески, итальянские сюжеты, она вечно читала в выходные то Боккаччо, то Данте в оригинале, разумеется, с папиросой в зубах, прихлебывая разведенный больничный спирт с брусничным вареньем. Это уже были сведения от Валески, которая в те поры, пребывая в подростковом периоде, находилась с матерью в натянутых отношениях.
Там так эти книги, начиная с Данте, в квартире в шкафу и должны стоять, в кожаных переплетах, объясняла дочери Лаура.
Это была их вечная тема – Ленинград и родная квартира, гнездо, из которого мама Лора выпорхнула так рано.
А Валеска выражалась в те времена по-отцовски. «Читали читаки, писали собаки». Каковой словесный оборот и сохранился в семейной саге, как ее передавала Верочке ее мама Лаура. Вместо того чтобы полы мести и в корыте стирать, читали читаки, обычно говаривал папа Витя.
Но для этого, для помела и корыта, у них была домработница, скобская, с деревни, Маня, с которой папа и сошелся в разговорах, нашел с ней какой-то общий знакомый полустанок на железной дороге, поселок далекий с родным именем, и рад был хоть с человеком поговорить и все такое, пока мама отрабатывала ночные дежурства.
Была и история появления Мани у них в квартире.
Вдруг мама Оля наладилась ездить на дачу с ночевой, как выражался папа. В ответ на вопросы папы она цитировала Пушкина. Это сохранилось в семейной саге, там, говорила, я люблю звезды, воздух, листопад.
Папа, конечно, подозревал всякое. Были скандалы.
Он говорил: «Интересно девки пляшут», подразумевая подвох и измены.
«Уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей», – смеялась мама Оля над папой. Семью она просто забросила. Валеска должна была после школы еще и сама продукты отоваривать, в ванной дровами колонку топить, чтобы отец мог после работы помыться. Ему и сготовить надо было, если у матери были сутки дежурства, и он орал, а Валеска была аристократка, она всегда такими вещами манкировала. Не для того она росла.
Наконец, говорит семейная легенда, через месяц ревнивый папа Витя не выдержал и поехал тоже на дачу. Папа был суровый военврач, хирург, внешность имел как все народные маршалы, нос картошкой, усы как у Ворошилова (как у Гитлера, сказала как-то мама Оля, как раз у СССР с ним была дружба, и мальчиков даже называли Адольфами). Отец прибыл на дачу прямо из своего госпиталя, видимо, в мрачном расположении духа, боясь увидеть какого-нибудь соперника помоложе, и нашел в избушке чудище костлявое, лысое, и вдобавок, как огородное пугало, одетое в большую рубаху. Чудище спряталось за печкой, на койке, и там зарылось в одеяло, как потом живо повествовала, хохоча, мама Оля. Мама выскочила на шум и сказала папе, что это найденыш. И вообще она нашла девку не в Ленинграде, а взяла Маню на станции, когда собиралась с грибами ехать домой. Мама Оля рассказала, что ждала поезда на лавочке, а девочка помирала под лавкой, ну и послышался стон. Такой, из последних. Врачи его знают. Хорошо, у мамы был выходной. Под мышки ее мама вытащила, девка ничего не весила, у нее и в руках ничего не было, видно, пешком шла – и куда, в город за сотню верст, туда шли все голодающие. Сесть в поезд мама с ней не решилась, Манька была такая вшивая, что у нее даже на бровях шевелились. Это бывает с умирающими, мама знала по фронту. Мама рассказывала, что девчонку отволокла, почти что отнесла почти что труп на дачу, положила Маньку в бане, девку побрила, даже брови. Напоила горячим чаем с сахаром. Мама Оля – она же была врач – всего понавидалась (потом только рассказывала все это, в старости, раньше не решалась. Мало ли кто настучит, напишет. Свои-то тоже возьмут и растреплют, а там новость пошла по людям, а уж сексот найдется, в органы донесет).