Потом мы приложились еще по разу и единодушно решили, что компания здесь скучная. Чтобы узнать друг друга получше, мы поехали к нему.
— Я гораздо старше вас. Меня просто молодит румянец… Это потому, что я обморозился. Когда началась финско-русская война, меня мобилизовали. Мы заняли позиции на границе в Карелии, за Полярным кругом. Вам знакомо это состояние, когда ты простился со всем и вдруг видишь, какая ничтожная малость связывает тебя с миром, в котором ты жил? Тогда пьют за короля, потом за здоровье матери, наконец, расчувствовавшись, призывают на помощь даже самых дальних родственников. Авось пригодится — ведь они знали нас, должны вспомнить, помолиться за нас, когда нас уже не будет. Остальной мир, для которого мы уже не существуем, для которого мы безымянны, не стоит даже пожатия плеч.
Вот я и нагрузился. Потом пошел проверять посты. Мороз склеил мне ресницы, железной лапой стиснул лицо. Длинный тулуп, сугробы, пушистый снег… Я присел, усталый, и задремал. Хорошо еще, что меня вовремя нашли. Но щеки я обморозил основательно.
Он сидел, вытянув ноги на середину комнаты, и смотрел на окно, о которое бились привлеченные светом какие-то жуки. Забавно было в жаркую делийскую ночь вспоминать морозный север. Швед потряхивал стакан, делал глоток и смотрел на звезды, тревожно мерцающие и такие близкие. По потолку бегали мерно шуршащие лопасти вентилятора.
— В конце войны Берлин не был самым спокойным местом, — вдруг начал рассказывать мой собеседник, — каждую ночь его навещала союзническая авиация. Завывали сирены, и я с одеждой под мышкой бежал в бомбоубежище. Суетливо подпрыгивая, я на ходу натягивал брюки и считал бомбы, с воем падавшие все ближе и ближе. А по утрам я не узнавал соседних улиц. Здания исчезали, и на их месте вырастали высокие заборы, заклеенные плакатами, призывающими к стойкости. На развалинах стучали кирки заключенных. Битый кирпич складывали в кучи.
Но вот наступала очередь бомб замедленного действия, взрывы продолжались весь день. Для извлечения засыпанных бомб использовали заключенных. Они ценили эту работу, потому что всегда удавалось что-нибудь раскопать в свежих обвалах и пронести в бараки, хотя за это им и грозило суровое наказание. Иногда они даже пытались бежать.
Двух таких смертников в штатской одежде, на которой масляной краской были проведены желтые полосы, я застал однажды в нашем гараже. Были ли это поляки, чехи или югославы, вы уж меня не спрашивайте. Я дал им шоферские комбинезоны, какую-то еду и несколько марок и велел ждать. Вечером я хотел вывести их за заставу. Тогда с нашими дипломатическими знаками еще считались немного.
Когда с наступлением сумерек я пришел снова, гараж был пуст… Тем лучше, подумал я, меньше забот. Видно, они мне не доверяли.
По работе мне приходилось сталкиваться со многими людьми, и у меня были кое-какие знакомые даже среди партийных сановников. Один из них жил около Тиргартена. Помню, я был у него однажды вечером, мы немного выпили, и язык у него развязался. Он пустился в рассуждения о Wunderwaffe[5], и тут завыли сирены.
Я спросил об убежище, немец презрительно рассмеялся, потом достал карту и показал на ней расположение противовоздушных батарей. Эта стена должна защитить от любого налета, ни одно соединение не могло появиться над имперской канцелярией. Вилла находилась в защищенном треугольнике. Он заверил меня, что можно спокойно продолжать пить. Мы только открыли окна и погасили свет. Небо кипело от грохота бомбардировщиков. Потом потихоньку начали взлетать жемчужинки снарядов, лопаясь с ослепительным блеском. От световых кинжалов в тучах вспыхивали белые зайчики.
Память у меня неплохая. И должен признаться, эта война очень уж мне надоела. Гитлером я был сыт по горло. Эти сведения о противовоздушной обороне я передал куда следует.
И вот мощная бомбардировка среди бела дня. Центр Берлина сметен. От виллы моего приятеля остался только фундамент. Сам он случайно уцелел.
То ли он что-то сообразил, то ли среди нас был их агент, во всяком случае меня арестовали и, несмотря на протесты, посадили в Моабит.
Меня обвинили в помощи бежавшим заключенным и в шпионаже. Тех двух заключенных схватили, на комбинезонах было вышито название шведской фирмы. Я не признался ни в чем. Они тоже оказались благородными ребятами, сказали, что фершалюнги украли в гараже… Выдержали, не выдали меня. Это были, должно быть, поляки или сербы. Их поставили к стенке.
Однако и это не могло меня спасти. У моего партайгеноссе оказалась чувствительная совесть, он обвинил самого себя в отсутствии бдительности и признался, что показывал мне план города. Его послали на фронт, а мне после короткого разбирательства вынесли смертный приговор.