Внезапно холод пробрал меня до костей. Объясняя суть дела Ночному Волку, я оказался пред лицом истины. Выбор был прост: быть волком, без прошлого, без будущего, и жить только сегодняшним днем – или человеком, раздираемым мыслями о минувшем, по чьим жилам вместе с кровью течет страх. Я мог ходить на двух ногах и жить со стыдом, сжимаясь от страха, или бегать на четырех и забывать, забывать, пока даже Молли не станет всего лишь давним приятным запахом. Я сидел в гуще куманики, рука моя легко лежала на спине Ночного Волка, я смотрел на то, что мог видеть только я. Смеркалось, и наступали сумерки. Мое решение возникало так же медленно и неотвратимо, как подбирающаяся темнота. Мое сердце громко стучало, протестуя, но у меня не было больше выбора. Я решился.
В полной темноте я осторожно подкрался к дому. Странно было снова вернуться сюда волком, ощутить поднимающийся дым от очага как нечто принадлежащее людям и моргать, глядя сквозь ставни на горящий огонь. Потом я неохотно освободил свое сознание от Ночного Волка.
Ты не хочешь охотиться со мной?
Я больше всего хотел бы охотиться с тобой. Но этой ночью я не могу.
Почему?
Я не ответил. Острие решения было слишком тонким, чтобы я смел испытывать его, говоря о нем. Я отошел к краю леса, стряхнул с одежды листья и грязь, пригладил волосы и завязал их в хвост. Я надеялся, что не испачкал лицо. Расправив плечи, я заставил себя снова подойти к хижине, открыл дверь и вошел. Я чувствовал себя ужасно уязвимым. Они делились сведениями обо мне, оба знали почти все мои тайны. Как я мог сохранять чувство собственного достоинства, когда ощущал, что превратился в жалкую, истрепанную тряпку? Как мог я ожидать, что со мной будут обращаться как с человеком? И вместе с тем я не винил их ни в чем. Они пытались спасти меня. От меня самого, это правда, но тем не менее спасти. И не их вина, что то, что они спасли, вряд ли им понравится.
Они сидели за столом, когда я вошел. Если бы я убежал так несколько недель назад, Баррич вскочил бы, чтобы встряхнуть меня за шиворот. Я знал, что теперь это время прошло, но от воспоминания во мне появилась настороженность, которую я не смог полностью скрыть. Как бы то ни было, на его лице было только облегчение, а Чейд смотрел на меня с участием и раскаянием.
– Я не хотел так давить на тебя, – искренне сказал он, прежде чем я успел заговорить.
– Ты этого и не сделал, – тихо ответил я. – Ты просто ткнул в точку, на которую я сам давил сильнее всего. Иногда человек не знает, как сильно ранен, пока кто-нибудь другой не дотронется до больного места.
Я придвинул свой стул и сел. После многих недель простой и невкусной пищи я был почти потрясен, увидев сыр, мед и вино из самбука. Кроме того, на столе лежали буханка хлеба и пойманная Барричем форель. Некоторое время мы просто ели, почти не разговаривая. Это, казалось, ослабило напряженность. Но как только остатки трапезы были убраны со стола, напряжение вернулось.
– Теперь я понял твой вопрос, – внезапно сказал Баррич. Мы с Чейдом удивленно посмотрели на него. – Несколько дней назад ты спросил меня, что мы будем делать дальше. Пойми, я считал Верити погибшим. Кетриккен вынашивает его ребенка, но теперь она в горах, в безопасности. Я ничем не могу ей помочь. А если бы попытался, мог бы привлечь к ней внимание. Нет, лучше ей оставаться в укрытии, с людьми своего отца. Когда ее ребенок будет достаточно взрослым, чтобы заявить о своих правах на трон… Что ж, если я доживу до той поры, то сделаю для него что смогу. А сейчас я считал свою службу королю законченной. Так что, когда ты спрашивал меня, я думал, что пришло время позаботиться о себе.
– А теперь? – тихо спросил я.
– Если Верити все еще жив, трон захватил предатель. Я присягнул служить своему королю. Как и Чейд. Как и ты. – Они пристально смотрели на меня.
Убегай снова.
Я не могу.
– Не я. Тот Фитц умер, – сказал я быстро.
Баррич посмотрел на меня так, словно я его ударил, но Чейд тихо спросил:
– Тогда почему же он все еще носит булавку короля Шрюда?
Я протянул руку к своему воротнику и вытащил ее. «Вот, – хотел я сказать, – возьми булавку и все, что с ней связано. Я покончил с этим. У меня больше нет для этого мужества». Но я молчал.
– Вина? – предложил Чейд, но не мне.
– Прохладно сегодня. Я лучше приготовлю чай, – откликнулся Баррич.
Чейд кивнул. Я сидел и смотрел на красную с серебром булавку. Я помнил руки моего короля, втыкающие ее в ворот мальчишеской рубашки. «Вот. Теперь ты мой», – сказал он тогда. Но он мертв. Освобождает ли это меня от данного обещания? И от его последних слов: «Что я сделал с тобой?» Я выкинул из головы эти вопросы. Гораздо важнее было то, чем я стал. Тем ли, что сделал из меня Регал, или я еще могу избежать этой участи?