Так перед лицом здравого смысла он ключом тщательнейших исследований открыл те убежища истины, которые могут быть нами обнаружены, обнажил скрытую под покровом природу, раскрыл глаза у кротов, излечил слепых…»
Подобные замысловатые риторические фигуры, образы, сравнения, резкие выпады против тех, кто с ними не согласен, — все это настораживало английскую публику и настраивало ее против оратора. Слишком прям, искренен был Ноланец. А его темперамент воспринимался как нечто неприличное в занудном, вялом обществе оксфордских «мужей науки».
Желая привлечь слушателей к своим взглядам, заинтриговать аудиторию, Бруно предварял научно-философские мысли долгими рассуждениями об истине и предрассудках, о своих достижениях и общепринятых заблуждениях. Но этот пестрый сумбурный поток слов и образов скрадывал, затушевывал те идеи, которые стремился утверждать он.
После приведенного выше восхваления успехов Ноланца последовало несколько фраз, в которых говорилось о множестве возможных обитаемых миров помимо Земли. А затем автор вновь пустился в общие рассуждения, уязвляя своих оппонентов. Он утверждает, что борец за истину, хотя бы и один, даже побежденный, все-таки «восторжествует над общим невежеством»: «…ведь фактически все слепые не стоят одного зрячего и все глупые не заменят одного умного».
Все так. Он прав по сути. Но не прав по ходу дискуссии. Надо было подробно изложить и убедительно обосновать свою идею. Таково лучшее возражение оппонентам. А на общие слова и язвительные выражения они могли ответить не менее общими, авторитетными тезисами Аристотеля, отпуская при этом нелестные замечания против яростного спорщика.
Так, в сущности, и случилось.
В июне 1583 года оксфордцы торжественно встречали польского магната Альберта Лоского. Он прибыл в Англию, не скупясь на расходы и демонстрируя свои богатства, щедрость, великосветские манеры, образованность. В честь его проходили празднества. Оксфорд несколько дней чествовал Лоского. Гостя сопровождал канцлер университета граф Лейчестер. Профессора приветствовали гостя по-латыни; он отвечал им тем же. Был устроен философский диспут (взамен прежнего рыцарского турнира). Польский высокородный пан произносил умные речи по всем правилам риторики, вызывая аплодисменты публики. Еще больший энтузиазм вызвали его подарки и пожертвования. (Английский вояж разорил Лоского, и оставшиеся годы свои он прожил в нищете.)
На философском диспуте был затронут вопрос о вращении Земли и бесконечности мира. Позицию Аристотеля и Птолемея защищали лучшие (официально) умы Оксфорда. Ноланцу была предоставлена возможность отстаивать систему Коперника.
По ходу диспута Бруно, по его словам, умело отвечал на все доводы докторов теологии и «пятнадцатью силлогизмами посадил пятнадцать раз, как цыпленка в паклю, одного бедного доктора, которого в качестве корифея выдвинула академия в этом затруднительном случае». В ответ «некультурно и невежливо выступила эта свинья доктор». В то же время с «терпением и воспитанностью держался его диспутант, который на деле показал, что он природный неаполитанец, воспитанный под самым благословенным небом». А оксфордских мудрецов Ноланец называл созвездием «упрямейшего педантичного невежества и самомнения, смешанного с деревенской невоспитанностью, которые заставили бы отступить многотерпеливого Иова».
Трудно представить пылкого Ноланца в роли многотерпеливого Иова. Будем помнить, что это — его версия диспута и вряд ли она очень точна. В одном можно не сомневаться: оксфордским педантам на этом турнире пришлось несладко от ударов рыцаря философии, итальянского пилигрима. Помимо обширных знаний, великолепной памяти и едкого остроумия, у Ноланца было еще одно преимущество: он служил истине и защищал правое дело. Он был мужествен и самоуверен. Верил в свою победу.
К этому времени он уже разработал основные положения своей философской системы. В частности, принял модель мироздания, которую давно обдумывал, но не торопился признавать наиболее верной. Годами не оставляли его сомнения в правильности этой модели. Только теперь, в Англии, он мог высказываться без оговорок.
На диспуте он воздал должное и Птолемею и Копернику. Однако добавил, что не смотрит на мир ни глазами Коперника, ни глазами Птолемея. На просьбу высказать свое мнение о Копернике он отвечал: «Этот человек был не ниже ни одного из астрономов, бывших до него. По природной рассудительности он даже был выше прославленных Птолемея, Гиппарха, Евдокса. Ему обязаны мы избавлением от некоторых ложных предположений примитивной философии, можно сказать, от умственной слепоты. Однако он знал математику больше, чем природу. Потому не замечал многое, что можно понять, только проникая в жизнь природы. Но этим не умаляется величие духа его, противостоящего вере, которой придерживаются глупые массы. Он соединил, слил, спаял вместе обломки древних идей и наблюдений, приближаясь к истине. Можно ли быть настолько подлым и невежливым по отношению к труду этого человека, посланного богами, как заря, которая предшествует восходу солнца истинной античной философии, в течение веков погребенной в темных пещерах слепоты и злобного бесстыдного завистливого невежества».