На этот счет у Бруно было свое мнение, сходное с мыслью Гераклита: «Если бы счастьем было услаждение тела, счастливыми назвали бы мы быков, когда они находят горох для еды».
В ноланской философии отразились идеи Платона и его более поздних (через полтысячелетие) последователей — Плотина и Прокла. Учение о Едином можно, например, передать словами Прокла: «Всякое множество тем или иным образом причастно единому». Более детально оно было изложено Плотином. Он особо писал «О природе, созерцании и едином». По его утверждению: «Единое есть все и ничто, ибо начало всего не есть все, но все — его, ибо все как бы возвращается к нему…»
Иногда в своих рассуждениях Бруно близок, скажем, Платону не только потому, что мыслит сходно, имеет сходные убеждения и склад ума. Бруно, подобно Платону, не был аскетом, отшельником, противником «плотской любви». Но превыше всего ставил любовь духовную, а выше того — стремление к истине, красоте, творчеству — героический энтузиазм. В этом у них, можно сказать, было сходство взгляда на суть жизни человека.
Ноланца вдохновлял образ Сократа, мастерски воссозданный Платоном. Героическая смерть Сократа могла быть примером для любого мыслителя. Вспомним слова Сократа, приговоренного судьями к казни: «Избегнуть смерти не трудно, афиняне, а вот что гораздо труднее — избегнуть нравственной порчи… Я ухожу отсюда, приговоренный вами к смерти, а они уходят, уличенные правдой в злодействе и несправедливости».
«Если вы думаете, что, умерщвляя людей, вы заставите их не порицать вас за то, что вы живете неправильно, то вы заблуждаетесь, — говорил Бруно инквизиторам. — Такой способ самозащиты и ненадежен, и нехорош, а вот вам способ самый хороший и самый легкий: не затыкать рта другим, а самим стараться быть как можно лучше».
В словах Ноланца, сказанных почти два тысячелетия спустя, слышатся мысли Сократа. Обоих обвиняли в безверии, скептицизме. Но это была, в сущности, формальность. С Сократом расправились власть имущие за то, что он подрывал их авторитет. Примерно такая же причина вызвала и осуждение Ноланца. Ведь он никогда явно не отрицал религию и не опровергал идею бога; соединял бога с природой, а религии придавал самый возвышенный смысл…
Вот тут и коренилась главная опасность его воззрений для представителей церковной власти. Поклонение возвышенным идеям — если оно искреннее — предполагает презрение и отрицание низменных взглядов и поступков, формальностей, лицемерия. Этим утверждается свобода мнений и сомнений, непримиримая критика и непризнание божественности римской церкви и ее главы, «наместника бога на Земле».
Соединяя бога с вечной и бесконечной природой, Бруно этим отрицал бытие бога-творца. Не верил он и в божественность Иисуса Христа, в его исключительность во Вселенной.
Последовательные платоники растворяли природу в боге, признавая мировой разум первичным. Ноланец вовсе отказался от деления на нечто первичное и вторичное, главное и подчиненное. Для него существовало Единое. Но все-таки материальное воплощение Единого выглядело более внушительно. Небесные тела, атомы, круговороты веществ…
В таком разрушении триединства бога-отца, бога-сына и бога — святого духа и в пантеизме, смыкающем божественное и материальное, христианские теологи справедливо усмотрели атеизм. Тут бог становится неотличим от материи.
Если бы Ноланец повторял основные положения философии Платона, его вряд ли подвергли суду инквизиции и казни. Ведь учение Платона — идеалистическое. В этом оно не противоречит религиозным взглядам. Оно утверждает торжество и безмерное величие божества (пусть и понимаемого «по-язычески»). Интерес к Платону в эпоху Возрождения был очень велик и не являлся основанием для суровых церковных репрессий.
Бруно создал свою систему философии, совершив «разбег» длиной в два тысячелетия. Многое зная и на многих ссылаясь, он сумел остаться самим собой, сохранить индивидуальность и выразить ее в своем творчестве.
Это и стало завершением его блистательного лондонского периода жизни.
В мире идей он создал прекрасный воздушный замок. Но — увы! — жить в нем можно было только мысленно. Неотделимое от духа тело требовало хотя бы сносного убежища.
Глава шестая
Скитания
