Турцией, например, и другими странами, которые указывают правильный путь?
Не раз пожалеют неверные о том, что они не захотели стать мусульманами, — так
сказано в священной книге Коране. Вам, идолопоклонникам, кумирослужителям,
гореть после смерти в аду, если вовремя не одумаетесь! — Пришелец перевел ды-
хание, вытер пену со своих тонких синеватых губ и с новой силой обрушился на
толпу:
— Забудьте своих смешных божков, они не годятся даже для детских сказок.
Вперед выступил бедно одетый старик с жиденькой седой бородой на
сморщенном лице.
— Подожди, сынок, — надтреснутым, но звучным голосом сказал он. — Ты
очень спешишь, наверное, потому и не спешился, когда начал говорить с людьми.
— Я не спешился, чтобы меня все видели, — незваный гость слегка смутил-
ся.
— Хорошо, хорошо, — успокоил его старик. — Так мы тебя и в самом деле
лучше видим и слышим. Так вот что я хотел спросить у тебя, сидящего на коне:
человек имеет соль, да еще сыр, да еще мясо, а потом ему предлагают какой-то но-
вый, совсем не известный припас — пусть даже очень хороший, но разве должен
этот человек отказаться от всего, что имел до этого? Мы не против твоего аллаха и
готовы почитать нов...
— Остановись! Пи слова больше! — гневно перебил старика беспокойный
гость. — Сравнивать Истинного и Всемогущего с какими-то съестными припаса-
ми! С овечьим сыром! О, аллах, велико твое долготерпение! Только мои по-детски
простодушные соплеменники могли додуматься до такой ереси!
В толпе, в которой при первых словах неожиданного проповедника начал
было подниматься негодующий ропот, теперь послышались смешки (ха, овечий
сыр!). Люди заметили и то, с каким искренним огорчением встретил пришелец
наивные слова старика, и хоть небезобидны были речи мусульманина, но что-то в
них было и чуточку забавного.
— Вы должны меня слушать, — продолжал мусульманин. — Раньше я был
простым тлхукотлем. Аллах помог мне перейти в сословие уорк-шао-тлыхус. Но я
еще стану муллой и буду тогда вне всяких званий. Даже князья не погнушаются
сидеть со мной за одним столом! Я и теперь уже — еджаг, почти мулла: духовники
из Крыма разъяснили мне смысл священного учения. Адильджери мое имя. Я со-
стою в свите самого Кургоко Хатажукова и знакомлю его уорков и простых дру-
жинников с премудростями ислама.
Всадник был неплохо одет — черная черкеска с газырями, войлочная высо-
кая шапка с меховой опушкой понизу, на ногах — сафьяновые тляхстены, правда,
сильно поношенные. Кинжал и сабля — добротные, но скромной отделки. Лицо
тридцатилетнего мужчины с тонким прямым носом, рыжеватыми бровями и уса-
ми бывало, наверное, и приятным, но сейчас его портило злое выражение светло-
карих презрительно сощуренных глаз.
Вперед вышел коренастый средних лет человек, державший в руке требуху
только что разделанного барана.
— Однако я не понимаю, — прогремел он густым и сильным басом, — поче-
му я должен выгонять из дому своих гостей, когда ко мне во двор въезжает новый
гость?
В толпе раздались одобрительные возгласы.
— Ты мне тут адыге хабзе не припутывай! — И без того полнокровное лицо
Адильджери стало еще краснее. — Аллах — к нему в гости! Да как ты язык свой не
проглотил, богохульник!
— Никогда меня не называли богохульником, — с печальным достоинством
ответил мужчина, задавший вопрос ретивому проповеднику, — и не знаю, чем я
заслужил такие грубые слова, даже если они и сказаны человеком, который вдруг
стал называться уорк-шао.
— Ты, ты... — задохнулся правоверный Адильджери. — С кем ты говоришь?!
— Не надо бы так, Адильджери! — послышался голос из середины толпы, и
к всаднику приблизился пожилой тощий крестьянин. — Ты бы лучше по-
хорошему со всеми... — говоривший очень стеснялся и смотрел куда-то вниз и в
сторону.
— Э-э! Да здесь мой дядя! — то ли возмутился, то ли обрадовался мусульма-
нин.
— Ну да, — все так же виновато пряча глаза, ответил крестьянин. — И твоя
тетка тоже...
— Ах, и тетка тоже!
— Адильджери, миленький! — одна из женщин осмелилась вмешаться в
споры мужчин. — Все мы рады, что ты стал таким большим человеком, но разве
нельзя было остаться таким же добрым, как раньше.
— Хабала! — племянник сурово, как если бы он был намного старше, а не
моложе, окликнул дядю. — Ты забыл нашу последнюю беседу? Ты, тетя, пока по-
молчи. Ты забыл, как соглашался со мной?! Да помолчи, женщина!
В толпе оживленно делились впечатлениями:
— Вот какие теперь племянники бывают!
— Уорк-шао!
— Еджаг...
— Такой строгий. Уашхо-каном клянусь!
— Лучше бы рассказал толком про эту турецкую еру.
Ага! И про эту самую книгу...
— Прогнать бы его отсюдова!
— Человека легко обидеть...
Испуганный Хабала на всякий случай помалкивал, а племянник уже по-
настоящему разбушевался:
— Стыд и позор! Кабардинцы все еще танцуют безобразный сандрак! О, ал-
лах, женщины обнажают грудь перед деревянным уродцем, перед вот этим, как
его? Псат-ха! (Адильджери намеренно произнес имя бога с таким разделением,
ведь «ха» — это по-кабардински волк [позднее — собака])
— Э-э-й, люди! Послушайте, как он бессовестно бранится, — прогудел муж-
чина с требухой в руках. — Совесть в дороге обронил, пока сюда ехал? Псатху не
трогай!
— Это я бессовестный? — взбесился Адильджери. — А ты совестный? Ну,
смотри, что я сделаю с твоим Псатхой... Потом и до тебя доберусь, собакой
вскормленный!
И тут произошло нечто ужасное и невероятное. Адильджери выхватил саб-
лю, подогнал коня поближе к столбику с изваянием и несколько раз с силой руба-
нул по тому месту, где у Псатхи должны были быть щиколотки (если б их потру-
дились как следует вырезать), — полетели щепки и зашаталась фигурка деревян-
ного божества. Еще один хороший удар — и несчастный Псатха свалился со стол-
бика и покатился сухим поленом по сырой земле.
Толпа в ужасе замерла.
— Видали! — торжествующе возгласил Адильджери. — И так будет со вся...
Первым опомнился «богохульник» с требухой. Он широко размахнулся — и
вывороченный, но еще не очищенный бараний желудок, издав смачный хлю-
пающий звук, залепил румяное лицо поборника ислама. И сразу же в его сторону
полетели комья грязи, черпаки и чашки, а кто-то метнул, подобно аркану, гир-
лянду осклизлых козьих кишок, и она повисла на шее лошади. Испуганное жи-
вотное встало на дыбы и понесло своего седока прочь. Всадник скрылся в лесу и
возвращаться обратно, кажется, не собирался.
Возбужденные крестьяне долго не могли прийти в себя. Праздник был явно
испорчен. Не знали, что и делать: то ли разбрестись по домам, то ли продолжать
обрядные танцы и моления.
— Не думал я, что доживу до такого страшного часа, — грустно сказал ста-
рик, который первым вступил в разговор с Адильджери. Почему он не был пора-
жен громом на месте, а?
Кто-то из молодых, под еле сдерживаемые ухмылки приятелей, важно из-
рек:
— Зато он был поражен на месте грязной требухой и вонючими кишками!
Мужчины постарше грозно покосились на остряка, и тот спрятался за спи-
ны своих сверстников. Обездоленные паломники тяжко вздыхали:
— Напакостил нам тут племянник Хабалы... Вот горе!
— Хабала, ты только на нас не обижайся...
— А может, эта новая вера и вправду...
— От таких слов язык может отсохнуть. Жаль мне тебя тогда будет!
— А я боюсь, как бы у тебя глаза не вытекли от такой жалости!